Лев Копелев - Утоли моя печали
Однако меня всегда радовали и радуют встречи с такими верующими, которые похожи на Мотю Мейтува тем, что для них религия - это не система догматов и ритуалов, а нравственная основа человека, живой источник доброго отношения к другим.
В январе 44-го, после госпиталя, в дни последней побывки в Москве, мы вдвоем с другом пришли в гости к нашей приятельнице, бывшей сокурснице. Мы пили пустой чай с огрызками сухарей и говорили о том, когда может кончиться война, что будет после. Говорили, что люди теперь должны стать умнее, добрее, справедливее. Война раскрыла действительные свойства народа, кто чего стоит, и после войны конечно же начнется расцвет в экономике, в науке и технике. В 20-е годы Европа и Америка рванули на целую эпоху вперед. Авиация, автомобилизация, кино, радио - все это был послевоенный прогресс. Мы тогда отстали от Запада из-за гражданской войны, из-за блокады. Но теперь уже мы будем главными победителями. И социальный прогресс не отстанет от технического и научного.
Хозяйка, молодая, серьезная женщина, сперва молча слушала наши рассуждения, а потом заговорила тихо, мягко и все же так, что мы уже не перебивали:
- Прогресс... Раньше, до войны, в институте, - это было в прошлую эпоху, кажется, век тому назад, - я тоже верила в прогресс, в светлое, прекрасное будущее... Потом была эвакуация. Мы с мамой голодали. Я работала судомойкой, уборщицей, швеей - шила мешки и рукавицы. Много работала. Но голова была небывало свободна. И я все думала, думала. Вот мы учили историю - Египет, Вавилон, Эллада, Рим, Средние века... Читали книги - древние и новые... И что же? Тогда голодали, мучили и убивали людей, и теперь мучают, убивают и голодают... В абсолютных числах теперь даже больше, чем когда-либо раньше. Больше жертв, больше палачей... Но всегда были и счастливые люди. Всегда было счастье любви, материнства, счастье выздоровления, избавления от опасности, от беды... И радость от музыки, от стихов, от весеннего утра, от встреч с хорошими, добрыми друзьями, от моря, от леса... Подумайте, разве за сотни, за тысячи лет сколько-нибудь изменилось отношение суммы человеческого счастья и суммы несчастья?.. Нет, никакой прогресс не может избавить людей от горя, от смерти. И не может прибавить радости.
Потом я часто вспоминал этот разговор. Старался рассуждать так же просто и бесстрашно, как она. И уже не испугался, прочитав Бердяева: "В истории нет по прямой линии содержащегося прогресса добра... нет и прогресса счастья человеческого - есть лишь трагическое, все большее и большее раскрытие самых противоположных... как начал добра, так и начал зла..."
Необходимость непреложных нравственных законов в древности сознавали Хаммураби, Солон, Моисей, Конфуций, Лао Цзы, Христос, Магомет, Ярослав Мудрый...
Многие религиозные догматы возникали, чтобы подавить врожденные разрушительные инстинкты, которые неподвластны рассудку. Евангелие я всегда воспринимал как поэтически воплощенное утверждение самых добрых нравственных сил.
Думая о том, какой будет социалистическая этика, я верил, что она вырастет прежде всего из библейско-евангельских заповедей, из лучших традиций буддизма и Дао. Однако нашу нравственность, наш категорический императив должно отличать от всех моральных кодексов прошлого атеистическое бескорыстие.
Рассуждал я просто: религиозные учения, возникшие в товарном обществе, таят в себе принципы товарообмена. Предписывая добро и отвергая зло, они сулят за все надлежащую оплату: будешь добрым при жизни - вознесешься после смерти в рай, обретешь вечное блаженство; будешь грешить, злодействовать попадешь в ад на вечные муки.
Возможности покаяния и прощения, замаливания грехов и предельное развитие таких возможностей - индульгенции, оплаченные молебны - отражают простейшие товарные отношения между людьми реального мира, проецируют их на отношения между человеком и Богом - сверхреальными, надмирными силами.
Человечество еще не освободилось от власти материальных сил, господствующих в "царстве необходимости", от власти непостижимых стихий рынка, от всех опасностей, порождаемых инстинктом стяжательства, хищным своекорыстием, завистью и соперничеством собственников, - следовательно, религиозные законы нужны и полезны. Так я думал всегда.
Новая сталинская церковная политика, начавшаяся еще в 1934 году *, и все более полное подчинение церкви государству после войны доказывали: мудрый вождь понял это. Без участия религиозных авторитетов невозможно устанавливать и соблюдать человечные отношения между людьми, между отдельным гражданином и обществом и государством.
Сталинский "конкордат" с патриархом Сергием, восстановление Синода, семинарий, нескольких монастырей мне казались успешным решением тех проблем, которые некогда тщетно пытались решить "богоискатели" Горький и Луначарский. Но идеальные нравственные законы социализма будут свободны от всех иллюзий и от всех видов "лжи во спасение".
* С 1934 года в повседневной пропаганде, в школьных и вузовских учебниках стала подчеркиваться "исторически прогрессивная роль православия в России"; главный партийный поэт Демьян Бедный за хамское безбожие в стихах был жестоко проработан.
Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин не пытались представлять будущее человечества сколько-нибудь конкретно. Потому что их занимали прежде всего проблемы истории и современности, отношения между классами и государствами, сложные хитросплетения экономики и политики. Для них важны были общественное бытие и общественное сознание. И поэтому казались малозначимыми частный быт и частное сознание, повседневные заботы "маленьких людей".
Не сомневаясь в том, что классики марксизма были правы, когда занимались только законами больших чисел, я думал, что эта их правота исторически ограничена - действительна только для их времени.
А Достоевский на одной странице "Подростка" воспел, - именно воспел как поэт, как художник, - будущее содружество людей, которые освободились от всех религий, не верят в бессмертие души. Но именно поэтому они особенно нежно любят друг друга, любят природу, любят свою короткую, но тем более прекрасную жизнь. Достоевский- автор "Бесов", противник народовольцев и друг Победоносцева - писал о людях социалистического безбожного общества с необычайной симпатией. И мне, комсомольцу, он представлялся провозвестником нового абсолютного нравственного закона для всех времен.
Уже тогда я не только ощущал, но и сознавал превосходство Достоевского и Толстого, Гете и Пушкина над моими законоучителями. Маркс и Энгельс так восхищались Данте, Шекспиром, Гете, Бальзаком, а Ленин так писал о Толстом, что было очевидно: "классики марксизма" смотрели на классиков мировой литературы снизу вверх.
Эрнст и Федор Николаевич воспринимали эти мои рассуждения с некоторым любопытством, снисходительно, как фантазии мечтателя. Но бывало, и отстраняли их, как маниловские благоглупости.
А я все больше убеждался в необходимости заново пересмотреть и другие представления марксистской ортодоксии, переосмыслить их в свете все тех же требований нравственного закона.
Нас учили почитать святыни больших чисел. Маяковский славил "Стопятидесятимиллионного Ивана", твердил: "Единица - ноль, единица вздор...", видел счастье в том, что "каплей льешься с массами...".
Мы считали индивидуализм равнозначным эгоизму, себялюбию, "ячеству", он мог быть только буржуазным или мелкобуржуазным.
Но и гитлеровцы в детских садах, в школах, и казармах воспитывали фанатичных противников индивидуализма, внушали, что "общее благо всегда выше личного".
Об этом я напоминал, когда мы говорили о предпосылках и причинах "культа личности". Когда утверждается абсолютное превосходство некой сверхличной силы - государства, нации, класса либо даже только предприятия, коллектива, когда такой силе подчиняют интересы и права отдельного человека - "неизвестного солдата", "винтика", "щепки" (отлетающей, когда рубят лес), - тогда неизбежно возникает самодержавие одного властолюбца: фараона, императора, вождя, фюрера... И чем громче провозглашается величие, святость обезличенного множества, тем беспощаднее его жрецы - преторианцы, опричники, жандармы, эсэсовцы - подавляют бесправных подданных.
Эрнст слушал недоверчиво и, заподозрив меня в попытке оправдания индивидуализма, пугал сравнениями с епископом Беркли, Шопенгауэром и даже Ницше.
- Ты неправ. Все наоборот. Всякий культ личности есть выражение индивидуализма: Наполеон, Бисмарк, Муссолини, Гитлер - все они типичные представители своих формаций. Наполеон - это ранний период промышленного капитализма. Бисмарк - зрелый капитализм в союзе с помещиками - юнкерами, Муссолини и Гитлер - уже империалистическая стадия... В России тоже, конечно, были всякие культы. Например, Керенский. Я сам видел массовые истерические восторги. И психовали не только гимназисты, не только буржуазная интеллигенция. Весной 1917-го еще многие рабочие, солдаты, матросы им восхищались: как же, народный трибун. И вокруг Троцкого что-то вроде культа намечалось. Троцкисты, конечно, его превозносили. А в противовес начался культ Сталина: его подхалимы старались... Но всякий культ личности, конечно, противоречит пролетарской идеологии. Ты недооцениваешь роль масс, государства, партии. Так можно договориться до того, будто бы нет существенной разницы между нами и фашистами... Ведь это абсурд. Наполеон и Гитлер не подавляли индивидуализма, а, наоборот, играли на личных интересах так называемого "маленького человека". Для них культы, конечно, естественны, исторически закономерны. Но у нас культ противоестествен, грубое извращение ленинских традиций. Ленин такого не допустил бы... Федор Николаевич говорил тихо, неторопливо: - А я не стал бы это заявлять категорически... Ильич и правда не любил чествования, хвалебной болтовни, подхалимства... Но еще меньше любил, если кто возражал, оспаривал его линию, неправильно выполнял его указания... Внешние формальные обряды он не жаловал. Но свой авторитет держал крепко. Он, бывало, посмеивался над Троцким, Дыбенко, Луначарским - те любили парады, театральные эффекты. Посмеивался, но признавал, что для масс, для агитации это нужно. А после его смерти начался настоящий культ Ленина... Да, да, именно культ. Не знаю, как там сформулировать по-вашему, по-философски: объективно - субъективно, закономерно - незакономерно. Но знаю, что сам видел и слышал. Когда Мавзолей придумали, некоторые товарищи так и возражали: "Это культ! Это на церковный лад - мощи", и Надежда Константиновна даже заплакала на заседании Политбюро: "Надругательство!.. Ильич никогда не позволил бы". Но Сталин, Зиновьев, Калинин доказывали: это имеет огромное пропагандистское значение и будет влиять на психологию масс. Рыков их поддержал. Бухарин и Каменев колебались, а Троцкий и рта не раскрыл. Его тогда уже попрекали старыми спорами с Лениным, он и смолчал. Так что культ личности начинался у нас после смерти Ленина с него самого. Уж не знаю, как считать это - естественно, противоестественно или сверхъестественно. И уже тогда вожди отрывались от масс. И чем дальше отрывались, тем громче кричали, тем красивше писали о рабочем классе и крестьянстве. А потом на старый лад - о Родине, о народе. Тогда уже и Сталина как святого почитать стали: "отец народа", непогрешимый папа... Не знаю, как это с точки зрения диамата и вредности индивидуализма, но по-моему, так со всех точек зрения у нас ни в грош не ставят личность рабочего, крестьянина, служащего и вообще личность, хоть партийную, хоть беспартийную... Вот наши вольнонаемные ведь полноправные граждане социалистического государства, даже граждане высшего сорта - работают на спецобъекте... Но я сам слышал, некоторые прямо говорят: живется им хуже, чем нам. Работа такая же, но им еще надо заботиться, где что купить, как семью накормить, одеть, жилье устроить... Был у нас в механической Петька помните? - такой белобрысый курносый мальчонка; ему уже 18, а выглядит, как 13-летний. Его прямо из тюрьмы привезли большим этапом на постройку цеха. Потом он у меня работал, хорошим слесарем стал. Так вот для него тюрьма была вроде санатория. Он старший сын вдовы-колхозницы, у нее еще трое совсем малых. Мать заболела, он остался единственный кормилец. Взял в колхозе мешок капусты и мешок картошки. Бригадир было разрешил, но когда дело завели, отперся. Петька и получил по указу все десять. А здесь он впервые в жизни на отдельной кровати спал, на простыне, на подушке с наволочкой, впервые в жизни досыта ел - три раза в день... Да еще из отдельных тарелок. Его уже в Бутырках баланда и матрацы восхищали. А у нас ему все раем показалось. Работал он хорошо, с азартом учился. Инструменты для него как игрушки драгоценные. Славный паренек, смышленый, ласковый, прилежный... Страшно подумать, как ему теперь в лагере, после нашей благодати... Так вот он кто есть? Молодой трудящийся социалистической деревни. Он же личность, индивидуальность. И таких личностей, таких Петек огромная масса... Не знаю, как по теории. Может, вам это индивидуализмом покажется. Не знаю, какие есть принципиальные различия между немецким культом и нашим, не знаю. Но общего у них много, слишком много.
