Ал Малышкин - Люди из захолустья
- А у меня пацаны-то аховые... прихожу вчера, они из ружейных гильз пороху насыпали на стол, собираются поджигать: иллюминацию вздумали сделать. Вот ведь беда!
Собственно он должен был сказать так: "Меня, Поля, в эту ночь и всегда тянет быть с тобой, а ведь скажут: коммунист - и с кастеляншей своего участка путается. Нехорошо! А я ведь человек". Тронул женщину за локоть, но она отстранилась. Спросил:
- Почему все молчишь?
- Да молчанка напала,- сухо ответила Поля.
И Тишка, идя рядом, слушал разговор с Муртазиным, видел игру с Полей. Люди эти жили на своей земле... И постепенно поднялись невидимые, лишь по краям сияюще-очерченные горы, и темнота внизу раздвинулась в мерцающий, текущий огнями мир. Огни в долине сквозили светом утра. В одной точке молнийно вспыхивало то и дело лучистое, ослепительно-синее: это был сон во сне...
Подопригоре дальше одному спускаться в тот мир. Каменщик замешкался около него.
- Ты, золотистый, попомни мое слово-то... насчет завода. Хочу попытать вашей рабочей жизни.
- Устроим,- сказал Подопригора.- Мы вот и Полю к машине поставим, сделаем из нее ударницу высшей квалификации. Так, что ль?
Он все пытался ее расшевелить, согнать с нее непонятную насупленность. Но Поля молчала. А хороша она была в ту ночь на краю косогора, над огнями: лицо голубое, как в кино, незнакомые, жаркие глаза... Подопригора помедлил около нее, прощаясь.
Тишка долго не спал. Огни мерцали, текли сквозь него. Подопригора продолжал оставаться с ним - сильный, добрый, опекающий. Он, конечно, будет сокрушаться, когда Тишка уедет в деревню, и, если узнает заранее, никогда не допустит этого. Но Тишка видел себя бессильным поступить иначе, и ему, пожалуй, доставляло наслаждение, наперекор сокрушающемуся Подопригоре, наперекор себе повторять: "А вот уеду, а вот уеду..." Он и сам не понимал, что за чувства раздирали его.
В рабочкоме Коксохима давно не случалось такой бури. Женщина не вошла, а разъяренно ворвалась в дощатую, с утра обложенную очередью комнатушку, где засели, кроме секретаря, профорг Подопригора и один московский товарищ из газеты. Плевать было женщине, что сзади бушевала, материлась смятая очередь, что трое сидящих за столом людей встретили ее странными глазами... Прямо к ответственному столу покатило гневно запыхавшееся, раскосмаченное существо, до тревожности знакомое Подопригоре. Только что доложил он, с подробностями, о вчерашнем собрании, а секретарь добавил к этому, что на коксовых печах выяснилась целая бригада каменщиков, сплошь из баптистов, причем сам бригадир выступает на молениях в качестве главного жреца. Трудность заключалась в том, что каменщики эти, редкой квалификации, были односельчанами, связаны родством,- как их тут без свары растасовать по отдельным бригадам? Секретарь, вырванный из раздумья, вопросительно уставился на Полю.
- Нет уж, нет уж,- вознегодовала она,- раз я пришла, я не уйду! Я не за себя пришла, а за шестьдесят человек... Вас поставили за рабочими смотреть, чтобы они не как скоты жили, а вы как за этим смотрите?
И зачастила, и зачастила - нарочно без передышки, чтобы никто не поспел и слова вставить, чтобы вот так эти трое и сидели, ошарашенные, пока она не высрамит их за правду до конца. Подопригора и впрямь был ошарашен, и стыд за публично ополоумевшую Полю,- это смирную Полю-то! - противный стыд сцепил его и не отпускал... А Поля, распаляясь, когтила и когтила. Конечно, в истошном рассказе ее барачная обстановка представлялась в десяток раз отвратнее и мрачнее, чем было на самом деле. Комендант - нюня, только и знает, что беспросыпно трынькает на гитаре. Над матрацами - не прокашлять метелью ходит гнилая труха. А печки...- Тут Поля чуть не задохнулась от них, от лютых...- Печки тоже были для позорища выложены на секретарский стол, как они есть, до потолка спеленатые вонючим паром, к вечеру нашурованные осатанело, докрасна, так что даже бревна стенные раскаляются - тут не только барак, а весь участок полыхнет в момент, как порох.
- Вы вон лозунги про заразу развешали, чтобы ее бояться. А партийный ваш, вот этот, вчера на собрании про попов говорил, как они по девять-десять покойников для разговоров сразу хоронят! А вот погодите, как с теплом-то везде раскиснет, у вас их, покойников, не по десять, а в каждом бараке по двадцать будет, не вру! Какие же от этого лозунги получаются?
Секретарь, прихмурившись, обернулся к Подопригоре.
- Это на твоем участке?
- На моем. Верно, грязновато там...
- "Грязно-ва-а-то"! - фыркнула бессердечная Поля.
- Так - короче... чего же ты требуешь? - спросил секретарь.
Кажется, разговор этот в присутствии третьего, незнакомого Поле человека несколько угнетал его... Кожа у секретаря под глазами усталая, в белых крапинках. Черная, поседевшая от долгой носки рубашка... За хлипкой дверью по-вокзальному, внабой теснились люди, каждый со своим интересом,сколько сот их пройдет здесь за день! Поля готова была пожалеть секретаря. "Ну, уж нет, нет, не отступлюсь!" И этот третий, незнакомый, так ясно, ободряюще глядел на нее.
И Поля начала перечислять, что ей надо. Занесясь, она уже подымала голос за весь участок - упомянула и про прачечную, и про баню, и про медпункт, и про ЗРК... А в бараках сейчас же начать всеобщую скоблежку и чистку, сейчас же для того дать кипятильники, "Титаны" эти, а печки все к чертовой матери!
- Насчет "Титанов" трудновато, друг, лучше мы вам еще один куб отхлопочем...
Полю даже затрясло от негодования, она не дала и договорить. Слыхали они про кубы, сколько уже времени сулят их поставить. Значит, подожди еще полгода, подыхай в грязи! Для кого же тогда кипятильники на складах - для особенных господ? (Поля в пылу своем чувствовала, что вот-вот поддастся секретарь, уже в руках у себя видела заветную, зеркально-сияющую добычу, только поднажать немного, и Поля, хитрая, вовсю поднажимала.) Надо, чтобы и в мужичьих бараках что-нибудь, как солнце, светило. Чтобы насквозь в бараке было, как на небе,- вот как должна делать Советская власть! Чтобы мужик чисто жить приучался. И еще и еще всякое такое: вчерашние обзавидованные знакомкины горницы распахивала теперь Поля над секретарским столом, сказочно населяла ими свой шестой участок... А если нет, она и выше пойдет,посмотрим, что на это партия скажет, когда женщину не хотят и слушать, и только разговор один, что дайте ходу женщине...
- Погоди, погоди! - приостановил этот ливень секретарь. Досадливые и вместе одобрительные смешинки играли у него в зрачках. Перемолвившись взглядом с остальными двумя: "Вот баба!" - потянулся к телефонной трубке...
Подопригора в ошеломлении молчал: обдумывал про себя новую эту, как гром внезапную, Полю. А она, казалось, и забыла о нем, сидела сердито-победоносная, выпрямленная, готовая опять, если нужно, ринуться в бой. Из отдела снабжения по телефону что-то возражали, наверное жадничали, хотя секретарь веско и даже зловеще разъяснял им, что дело с распределением пора повернуть по-другому, обратить внимание на наиболее отсталые участки, а такие имеются, под конец самолюбиво потемнел, сказал, что заедет поговорить лично. Поле написал бумажку.
- Завтра иди в снабжение, там добивайся.
- А печки когда к чертовой матери?
- Заедем к тебе, посмотрим.
- Но если что, я опять приду! - пригрозила Поля и по-царски, смаху запахнув шаль, покатилась.
Тот, незнакомый, встал, перехватил ее около порога.
- Ну-ка, товарищ, дай мне на память твою фамилию и где тебя найти.
- Полю спросишь... на шестом участке.
Человек записывал. Ему нужно было для газеты. Читала она такую: "Производственную газету"? Поля, положив палец на губы, покачала головой. Ну, вот. И завтра она должна была - удастся или не удастся ее дело, все равно - позвонить об этом по телефону в гостиницу, в редакцию. И вызвать товарища Зыбина. Газета тоже возьмется за это безобразие. И если начнется опять волокита, то...
Поля поняла, зло, готовно вспыхнула.
- Беспременно позвоню, ей-богу!
И ей понравился высокий, молодой лоб незнакомца. Едва удержалась, чтоб не подняться на цыпочки и не откинуть с этого хорошего лба русую прядку, которая вот-вот упадет в глаза...
Секретарь, постукивая карандашиком, спросил Подопригору:
- Что же ты про бараки молчал?
- Я не молчал, я сколько раз сигнализировал.
- Плохо сигнализировал.
Подопригора, словно окаменев, загляделся на окошко. Правда, он раньше Поли мог разъяриться, поднять тревогу на этом участке. Но Подопригора и сам обитал кое-как в тесной клетушке, да еще при нем два безответных, маленьких тельца, однако не жаловался. Победа мыслилась ему непременно за суровыми хребтами лишений, в отказе от себя, в воинственном обеднении жизни. Почему же и другие не должны поступаться вровень с ним?
- В гражданскую не это видали,- сказал он.- В данный момент главный бросок у нас идет на строительство...
Зыбин, строчивший что-то в блокноте, поднял голову.
