Полунощница - Надя Алексеева
Захлопали в небе вороны. Кто-то сказал Павлу: «Не плачь, на Пасху Господь лучших прибирает. К себе, сыночек, туда». Кто-то предложил его подвезти. От кого-то несло тропическими духами. Зашумели сосны.
Павел стоял над могилой, не чувствуя ног. Дождь, словно накликанный пестрыми дождевиками, теперь лил за шиворот, губы сводило холодом.
Подошел Семен, протянул зажженную сигарету. Павел взял. Семен сплюнул в сторону: «Пшли, хорош». Подтолкнул Павла к крыльцу часовни, под крышу. Ноги, наполнившись дымом, пошли легко, как надутые. Курили на крыльце храма молча.
– Бабка жила тут. Такая, с придурью. Мужа похоронила, домой пришла, курицу прижала к порогу, топором ей голову – хрясь. Чтобы смерть не вернулась.
– Помогло?
– Карелы… Уезжаю я. В Сортавалу. – Семен вышвырнул окурок. – Хер с ними, с этими камнями, крестами.
– Погоди, еще можно апелляцию. Если выяснится, что подожгли они…
– Это не они.
– А кто тогда? – по спине Павла пробежала горячая капля.
– Не они, и всё. Задолбался я виноватых искать. – Семен сплюнул под ноги.
Павлу показалось, что их кто-то подслушивает. Оглянулся. Из-за стены храма появился старый желтый кот. Хвост его намок, превратился в прутик, дрожал. Павел похлопал по ноге, подзывая. Кот не двинулся с места.
– Чего там в жестянке было? Сбережения, что ли?
– Ордена.
– С собой заберешь?
– Ты думал, тебе оставлю? Совсем ободрать меня решили? Все, бывай.
Семен отряхнул песок с брюк и ушел, разбивая сапогами лужи.
Павел затушил окурок. На месте кота стоял старик в вязаной старой кофте поверх черного подрясника Вместо скуфьи на голове ушанка, глаза серые, будто дождь стеной. Павел понял, что это и есть старец Власий, – участковый вчера на допросе про него спрашивал. Всю внешность обрисовал. Упомянул эту кофту драную. Старец даже у полиции вызывал уважение. Участковый подозревал местных. Говорил о преступной халатности, «неосторожном обращении» и «рукожопости» Митрюхина, который тянул в Зимней проводку. Версия «несчастный случай» была единственной. И всем угодной.
Павел смотрел на старца, не зная, что сказать. Он хотел побыть один, вспомнилась луна за колоколом. Оказывается, тогда все было хорошо.
Пахло мокрой шерстью. Видимо, Власий долго шел, разгорячился, от одежды поднимался легкий пар.
Павел надеялся, что старец скажет: «Не положено тут курить». И уйдет.
Дождь не стихал, стемнело, хотя до вечера было далеко.
– Еще одна будет? – старец приложил два пальца к губам, не глядя на Павла.
Тот решил, что послышалось, но все-таки помотал головой.
– Вон, с носа течет уже. Зашел бы, обсох. В храме.
Павел не мог понять, ему говорит старец или себе. Липкая первая зелень дрожала.
Наконец старец ушел, дождь застучал по крыше крыльца с новой силой. Зажегся фонарь. Павел запахнул куртку и побрел прочь. Лиственницы качались на ветру, гнулись. Под ногами тонула в грязи их желтая хилая хвоя.
Глава 15
Павел сидел на скамейке напротив Никольского скита. Завтра он навсегда уедет с острова. На кроссовки налип ржавый кладбищенский песок. Заводь была желтой в черных тенях у берега. Скрипнули ворота. Монах повесил на том конце мостков замок. Проход к храму закрылся до заутрени. Наверное, сумасшедших инвалидов так же запирали здесь по вечерам, но те все равно сбегали. По замерзшей Ладоге. Босиком. Утопая в снегу серыми штанинами пижам. Что они там видели, к кому бежали? Или от кого?
Дождь давно унялся, солнце еще щурилось за церковной маковкой, на небо плеснули алым. Ветер гнал прочь лиловую тучу. Павел щелкал чехлом на телефоне. Отгибал и отпускал. В голове было пусто. Он не мог пойти в Работный, не мог собирать вещи, будто ничего не случилось. Не хотел даже краем глаза видеть колокольню, с которой спрыгнул Петя, храм, возле которого два дня назад обнимал Асю, Зимнюю, где…
Красное солнце, остывшее, неживое, наконец утонуло в Ладоге.
Закрыв глаза, Павел мысленно поместил себя в ледяной колодец. Снаружи и внутри пусто и тихо. Знал, что колокола не будут звонить, теперь уж точно ушли все, кому он был нужен. Павел хотел, чтобы сомкнулся над ледяным убежищем купол (как никогда не случалось в его снах) и наступил конец света.
– Христос Воскресе. – Старец все в той же драной кофте сел рядом, вытянул ногу вперед: над ботинком блеснул штырь протеза.
Павел сдвинулся на край скамейки. Из вежливости. Неохотно.
– Ну, как ты?
– Послушайте, можно я один побуду? Я не готов сейчас разговаривать.
– Льды ведь и правда сомкнутся: тогда уже захочешь выйти, а не будет выхода. Колокол прозвонит, но ты не услышишь.
Старец закрыл глаза.
– Покоя жаждешь от гордыни своей. Дед твой двоюродный, Подосёнов, тоже гордый был, только на себя надеялся.
Ну, понеслась проповедь.
Павел отвернулся, прикидывая, как бы уйти. Больше не хотелось слушать про Подосёнова. Из-за Пети он и приперся на остров, а из-за него, Павла, погибла Ася. Не нажалуйся он на Семена, удержи ее, когда собралась их мирить, была бы жива. Но ведь он хотел с Семеном поладить. Поговорить нормально. Все решить разом.
– Человека ты убил. Не Асю, другую.
Вокруг все стало голубым. Мертвенным.
– Это был несчастный случай, я при чем? Суд признал, я не хотел. Не я, так другой. Она была пьяная, вообще-то! На дорогу выскочила – это вы знаете? А что до Подосёнова, то я больше не…
– В убийстве покайся, ты отнял жизнь. Какая она там была – пьяная, пустая, тем Христос ведает.
Старец, весь светлый, начал расплываться у Павла перед глазами.
– Плачешь? Вот и ту пожалей. Долго жалей. Как вот Асю свою оплакиваешь, так и ее вспоминай.
– Толку-то.
– Слезы лед топят.
Маковка Никольского в сумерках парила над соснами. Повеяло теплом, взрыхленной землей. Павел размазывал слезы прожженными рукавами куртки. В свою городскую он так и не переоделся.
– Я ведь три раза ходил к вам.
Старец не ответил.
– А что мне делать с Петей? Я нашел его, могилу эту обвалившуюся, Семена нашел, и что?
Павел вспомнил «Победу» в потемках гаража. В салоне запах лака и табака, истершийся фантик ириски в бардачке. Понимал, что хочет поговорить совсем не о машине, и все-таки вырвалось:
– «Победа» еще эта, семейная.
