Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
Когда Нина перестала писать Седе, – а она писала, несмотря на отсутствие ответа, много лет подряд, пока не потеряла последнюю надежду, – ей стало казаться, что важная часть ее души опустела, как комната может опустеть, если вынести из нее мебель. Жизнь в новой стране с материальными проблемами и одиночеством сказывалась на ее душевном здоровье. Внутренняя неразбериха, неуверенность в себе, в своем выборе, тревога, ностальгия, тоска по людям, которых она покинула, – все это привело ее в маленькую армянскую церковь на побережье Атлантического океана. Молодой священник – деятельный, жизнерадостный, отличавшийся участием к прихожанам, – стал верным другом Нины в Нью-Джерси. Он видел свое призвание в том, чтобы помогать людям отвечать на вызовы нового столетия. Позже, когда Нина благодаря ему поднаторела в чтении Библии, она обратилась к нему с вопросом, вызывавшим у нее наибольшее внутреннее несогласие, – о том, какую роль играет женщина в первородном грехе. «Почему именно Ева сорвала яблоко? – спрашивала она. – Почему змей не искусил Адама?» В последние годы молодому священнику все чаще задавали этот вопрос. Он серьезно ответил: «Вступительные главы Книги Бытия посвящены ошибкам первых людей, и Бог, если помните, Нина, постоянно терзается сомнениями, размышляет, достоин ли сотворенный им человек – Адам или Ева, мужчина или женщина – быть подобием Божьим. Не только Ева, ослушавшаяся Бога, ошиблась, но и Адам, солгавший Богу, и Каин, убивший брата, и их потомки, отдавшие предпочтение плоти, а не духу. Человек пренебрег счастьем, которое могло наполнить его душу, пренебрег великой радостью жизни. Именно этому испытанию он подвергался и не выдержал его. Человечество несло вину за потоп, который Бог, раскаявшись в своем творении, обрушил на землю. Бог стер с лица земли первых людей, всех, кроме благочестивого Ноя и его ковчега, а когда Ной положил начало новой жизни, Бог увидел, что новые люди уже ближе к Его подобию и сказал: „Злое помышление сердца человека – от юности его“. – Священник остановился, желая убедиться, что Нина поспевает за ходом его мысли, и перешел ближе к тому, что ее волновало. – Если вы испытываете вину за ошибки вашей юности, Нина, то пришла пора расстаться с виной и начать сначала. Я вижу по вашим глазам, что потоп обрушился на вас, но еще я вижу, что вы выстояли под его напором. Вы по-прежнему нуждаетесь в другом человеке, ведь душа может быть жива только через другую душу. Вы готовы к воскресению, Нина». Но Нина, вынесшая столько испытаний, отказалась от воскресения. Она не последовала совету священника и не стала постоянной прихожанкой церкви. И сама ее вера, вместо того чтобы окрепнуть под сводами церкви и стать примером для окружающих, как это бывало с подобными ей людьми на протяжении двух тысяч лет христианства, – сама ее вера осталась хрупкой, как тростинка. Ее заглушали повседневные заботы. Понимала ли это сама Нина?
С некоторых пор она предпочитала церкви кабинет психотерапевта. Образованная женщина еврейского происхождения и современных взглядов принимала пациентов в съемной квартире в Ньюарке. Она стремительно заняла в душе Нины пустующее место интеллектуального авторитета. Именно к ней Нина обратилась с волновавшими ее вопросами о неустроенности своей личной жизни, и именно эта женщина предположила, что не по вине Нины, а по его вине Нина столько лет не может построить новые отношения; что одиночество, с которым Нина почти смирилась, это продолжение его власти над ней. Позже Нина призналась психотерапевту и о случае в деревне, впервые осознанно проговорив произошедшее и ощущая, какую свободу дает каждое произнесенное слово. Признавшись в этом, она уже самостоятельно пришла к выводу, что гарнизонный юноша, воспользовавшийся ее уступчивостью, и общественные устои, ставившие женский стыд во главу угла, причина того, что она, Нина, так долго пребывала в плену чувства вины. «Но на чувстве вины, – подхватила психотерапевт, – невозможно построить здоровые человеческие отношения: ни дружеские, ни любовные, ни семейные. Это всегда будут отношения, в которых кто-то властвует и унижает другого. Вы должны состоять с мужчинами в равных отношениях, чтобы и вы ощущали себя свободной, душевно здоровой, и мужчина, зависящий от вас – а любой мужчина всегда был и будет зависим от женщины, – испытывал к вам уважение и не причинял боли». Нина, выслушав, удивила психотерапевта вопросом, которого та совсем от нее не ожидала – многие так и не могли привыкнуть к тому, что главным свойством Нины было умение удивлять. Нина спросила то же, что спросила у священника: «Почему Ева сорвала яблоко, а не Адам?» Психотерапевт уточнила: «Вы имеете в виду, почему в глазах общества именно женщина всегда несет вину?» – «В том числе», – кивнула Нина. Психотерапевт наклонилась ближе и, нахмурившись, словно и сама невольно оказалась перед темным колодцем, в который давно не заглядывала, ответила: «Не важно, что довлеет над человеком, ревнивый Божий надзор или самое патриархальное общество на земле, – человек все равно устремится к свободе и достойному существованию. Человек не может не стремиться к ним. Это способно привести к нарушению общественных устоев или к грехопадению, если говорить в терминах религии, но человек неотделим от стремления к свободе и достоинству. Человек спотыкается, ошибается и падает, но иного пути к обновлению у него нет. И ваша жизнь, Нина, не исключение. Она подтверждает это. Вы готовы к обновлению».
Было глубоко за полночь. Нина бездумно смотрела в телеэкран. Перед ней стояла пустая бутылка. Открывать вторую не было сил. Нина переоделась в пижаму и легла. Уже накрывшись, она почувствовала укол тревоги и испугалась бессонницы. Нина закрыла глаза и, стараясь ни на чем не сосредотачиваться, позволила мыслям блуждать по впечатлениям прошедшего дня – по исчезнувшему дому на улице Абовяна, по виденной только что по телевизору мелодраме, по молодой паре на мопеде, – пока все это не превратилось в сновидение, пока она не провалилась в забытье.
На следующий день Нина очнулась как будто другой, словно ее подменили, словно она уже привыкла к тому, что находится в этой студии, в этом городе. Она приняла душ, позавтракала омлетом с пармезаном, выпила стакан воды и чашку кофе, подумала о бокале вина, но отвлеклась. Она накрасилась, зарядила телефон, надела удобные кроссовки, новые джинсы и свободную белую рубашку и вышла на улицу. Архитектурное бюро, накануне привлекшее ее внимание, судя по всему, было неработающим: ни света внутри, ни каких-либо признаков жизни. Переулок, в котором стоял дом Амбо, опустел – ни одного человека, ни одного автомобиля, не слышно даже строительного шума. Нина дошла до Садового кольца и только тут увидела, чтó представляет собой московский полдень в будний день, поток людей и автомобилей оглушил ее. На следующем повороте Нина пошла в сторону бульвара, спустилась к Неглинной, прошла мимо министерств, бутиков и ресторанов до следующей шумной улицы, откуда открылся вид на «Метрополь», скверы, череду исторических зданий и памятник Карлу Марксу. Нина колебалась, пересечь ли дорогу, чтобы выйти к памятнику, где толпились китайские туристы, или свернуть направо, откуда тоже двигались люди, – снова приходилось выбирать, каждую секунду какой-то выбор, – и повернула направо. Перед ней открылись очередной сквер с фонтанами и здание Большого театра. Солнце сверкнуло в брызгах фонтана, и солнечные блики запрыгали перед глазами Нины – словно знак, словно приглашение, словно открывающаяся дверь. Нина присела на скамейку, положив сумку на колени, и разглядывала людей, спешащих по площади, туристические автобусы, бьющий под солнцем фонтан. Позвонил Амбо: спрашивал, как у нее дела и где она сейчас. Нина постаралась как можно точнее объяснить ему, и он, обрадовавшись, что она недалеко, попросил ее никуда не уходить.
Они пришли вдвоем. Амбо – высокий, в лоферах, джинсах и футболке с неразборчивой надписью; Гриша – среднего роста, с прямой спиной, гладковыбритый, в классических туфлях, в брюках и рубашке
