Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)
Объединяло их одно: в душе все они были коммунистами.
Они шли, а члены их семей, сослуживцы, органы милиции, внутренней охраны и прочие добросердечные люди принимали все меры к тому, чтобы их уходу воспрепятствовать. Чтобы не шли они никуда, чтобы вели себя, как нормальные, и не понимали, что такое вставать на пути зова партии, голоса крови, долга. Члена КПСС с 1885 года, Еремея Металлова, например, пытался удержать весь поселок Переделкино: и дом старых большевиков, и писательский поселок, и генералитет, и скопившиеся в этих краях иностранцы, переженившиеся на русских бабах; они высыпали поглядеть на ветхого старичка, который вылез из дверей своей персональной палаты вместе с многотонной реанимационной аппаратурой и пополз куда-то через речку, насилу догадались его от аппаратуры этой отключить, втащили назад в палату, приковали к стене, стали выводить из коматозного состояния, но, увы, вывести уже не сумели — директриса получила выговор по служебной линии за бардак среди пациентов, — а Еремей тем временем опять втихую уполз на север, никто и не заметил. Рецидивиста Хлыстовского, в одиночку переплывшего пролив, отделяющий в Охотском море Шантарские острова от материка, просто расстреляли с вертолета, когда он выходил на берег, — но проявили преступную халатность, не проверили расстрелянные останки на ползучесть. А зря. В Москве, впрочем, тоже проглядели вспучивание одного захоронения в Кремлевской стене, весьма давнего, разглядели уже тогда, когда плита с датой запрахования самовыломилась, урна с прахом самовскрылась и осталась валяться на газоне, придавив голубую елочку, а сам по себе прах незримо и неуловимо поплыл в северном направлении, по пути самовзвеиваясь, самопоругиваясь, но не в силах самопротивостоять необоримому влечению в таймырские и более дальние дали. Двое из трех биллиардистов, проживавших в городе Мары, не выдержав перехода через безводную пустыню, сложили кости, не дойдя даже до Аральского моря; лишь третий, самый старый и самый жилистый, чемпион СССР от последнего спортивного, 1930 года, как известно, Маяковскому дававший при игре только три шара форы, ибо тот играл очень хорошо, пустыню пересек и, никем не разыскиваемый, побрел к вожделенному берегу Карского моря. Да и шесть юных пионеров пренебрегли заслуженным отдыхом в лагере Артек, бывшем Суук-Су, среди них четверо русских, один лезгин и один эфиоп-амхарец, были захвачены при попытке форсировать Сиваш, были водворены обратно в лагерь, где выяснилось, что эфиоп шел с прочими против воли, да и вообще был членом свергнутой династии. А вот знаменитый дирижер Макс Аронович Шипс обуялся неведомой северной болезнью прямо во время концерта своего родного военного оркестра им. Александрова и, продолжая дирижировать маршем «Тоска по родине», так на север и ушел — и никто его отчего-то не ловил.
Многие, кто шел на север, имея при себе душу повышенной чистоты и с приподнятым настроением, вдруг останавливались посреди бескрайней русской степи, либо ж бескрайней сибирской тайги, либо же посредине бескрайней среднеазиатской пустыни, — уж где кому доводилось, — хватались рукой за левый бок, за сонную артерию или же там еще за что и падали вниз лицом, головой всегда на север, сраженные неизвестно которым форс-мажором, но некоторые, даже упав, еще продолжали ползти, все туда же, на север, как некогда двигался к северу безумный капитан Гаттерас в финале одноименного романа детского писателя Жюля Верна.
Далеко не всех удалось удержать даже из числа тех, кто начинал свой путь к северным краям из неумолимо-гостеприимных психушечных стен. Бывшая шеф-повариха ресторана «Лето», что на ВДНХ в Москве, второй год отбывавшая срок в больнице им. Кащенко за очень уж крупное хищение сливочного масла и сухого компота, к примеру, пошла на то, что переплыла Московское море, три дня отлеживалась в болотных топях, один раз ее даже — для ее здоровья, впрочем, без вреда — переехал танк, в котором маршал Дуликов подремывал в ожидании грядущих жизненных перемен; дважды переодевалась, один раз мужчиной, каликой перехожим, другой раз женщиной-милиционером, дошла до Кунгура, там была перехвачена отрядом ОМОНа, отправлена в родное Кащенко, но по дороге удачно выбросилась из поезда, опять отлежалась в болоте и снова ушла на север, на этот раз уже безвозвратно. Не менее бесстрашно вели себя и те, кто бежал на север прямо со служебного поста. К примеру, истопник подольского комбината бытового обслуживания выдержал шестидневную погоню, организованную за ним местным клубом служебного собаководства (он как раз был председателем этого клуба). Также бежал в северо-восточном направлении истопник еще и каменец-подольской артели глухонемых, по дороге в Ярмолинцах ограбил кооперативный ларек, повинуясь неодолимому желанию вкусить комиссионной колбасы по семь рублей килограмм, был арестован, ночью проявил нечеловеческую силу, проломил тюремную стену и вместе с колбасой ушел туда, куда его влекло. Также и бригадирша ковровщиц из-под Ленкорани, старая женщина, Герой соцтруда, накануне того самого дня, когда ее бригада собиралась встать на ударную вахту, дабы выполнить задание пятилетки на девять месяцев раньше срока, бесследно исчезла с родной фабрики, с большим трудом была изловлена возле Красноселькупа с дорогостоящим ковром под мышкой, сперва пыталась вести агитационную работу среди сцапавших ее милиционеров, потом, когда осерчала на милицейскую тупость, села на свой ковер и улетела, куда ей хотелось.
Наиболее тяжко протекала эта самая «северная болезнь» у тех несчастных, кто был застигнут ею за пределами СССР. Около полусотни «алим», иначе говоря, нововселенных граждан Израиля, единовременно покинули свои более или менее насиженные места и двинулись на север, где вскоре почти все погибли под кинжальным огнем сирийской артиллерии. Те немногие, кому повезло пройти насквозь Сирию и Турцию, были задержаны советскими пограничниками возле Батума и очень скоро убедились, что хорошие деньги даже в СССР это не что-нибудь, а таки да, хорошие деньги, — словом, эти пятеро камикадзе дошли до Таймыра вполне спокойно. Еще один, некий Ицхок Бобринецкий, чья фамилия неопровержимо указывала на происхождение из города Бобринца Елисаветградской губернии, где когда-то уродился Троцкий, а потом лично товарищ Грибащук, — так вот, этот Ицик вырвался из рук советской охраны, не уплатив ей ни гроша, пробрался по берегу Черного моря к Сочи, свернул на восток и по бездорожью, переплывая реки, питаясь одною полынью, допешествовал до своего Таймыра, где сухопутная часть его странствия была исчерпана. Еще какие-то четыре поклонника братства художника Рериха, называвшие себя таким русским словом, что его и повторить-то неловко, пришли напрямую через границы к советско-китайской, навели на пограничников немножко колдовства и без особого труда пересекли весь Эвенкийский национальный округ, ввалились в море по колено и тут же замерли от обалдения: на берегу стоял, беззвучно дирижируя каким-то маршем, человек в форме советской армии. Поклонники Рериха в ужасе ушли под воду.
Несколько человек были поражены той же болезнью в Западной Европе, почти все они работали на радиостанции «Свобода», но из них никому перейти советскую границу не удалось. Долгие годы оставался неведомым тот факт, что пятеро бывших граждан СССР, уже довольно плотно обосновавшихся к этому времени на Брайтон-Бич, тоже были настигнуты сходной болезнью, но у них она приобрела необычные симптомы: все они пошли не на север, а на юг, намереваясь пройти через Латинскую Америку, Огненную Землю, Антарктиду, Австралию, Индонезию, Индокитай, Китай, Монголию, потом опять-таки пересечь советскую границу и достигнуть таймырского сборного пункта, — пусть с опозданием, но достигнуть. Судьба их стала известна гораздо позже.
Очень большие трудности, конечно, испытывали те, кому в СССР приходилось дезертировать из воинских частей. Но, к счастью, таких оказалось только двое: уже упоминавшийся военный музыкант-майор и еще нестроевой солдатик, служивший при кухне воинской части у поселка Войновичи, но его быстро поймали и вставили куда надо. Одним словом, дорога у всех была нелегкая, нет ничего удивительного поэтому, что до конечной сухопутной ее точки дошло не более сорока процентов тех, кого в июльские дни одолела «болезнь Гаттераса», когда неказистый зомби в Гренландии, сидя на камушке, подул в свою дудочку. Те, кому после всех мытарств удавалось все-таки достигнуть вожделенного берега Карского моря, отнюдь не останавливались тут, не объявляли митинг открытым и даже не присаживались передохнуть перед следующим, быть может, роковым этапом своего большого пути. Все они недрогнувшей стопой шагали прямо в ледяную воду и очень быстро скрывались под поверхностью. Никто из них не пытался ни плыть, ни ходить по водам, тем более не пытался дождаться осенних месяцев, когда воды замерзнут — под беззвучный марш «Тоска по родине». Все они попросту уходили в воды Ледовитого океана — думалось, что безвозвратно. После всех, продолжая дирижировать, ушел и майор.
