Сергей Залыгин - Соленая падь
В самом деле, пальба была уже заметно погуще той, которая не умолкала все это время по селу, раздавалась то там, то здесь, отмечая победу. Просто так она не умолкала, без всякой причины, - потому что в Моряшихе было захвачено нынче вооружение и великое множество патронов.
- Гришка-а-а! - вскрикнул Мещеряков, за уши поднял вестового с пола.
Тот заорал, вмиг пришел в себя. Мещеряков крикнул еще:
- Беги, скажи эскадронцам - умчать Дору с ребятишками! Живо! В Соленую Падь!
Хватаясь за оружие, вскакивали и командиры. Заржали где-то кони. Коровы замычали, надрывно взвыла собака за стеной амбарушки.
Пьяный и угарный, неожиданный начинался бой. Натягивая сапоги, Мещеряков приказывал:
- Эскадрон - в обход противника, через бор, через бор! Раненых, пьяных - в телеги! Двадцать второй полк! Эвакуируешь трофейное оружие, держишь оборону повдоль озера! Быстро!
Комполка двадцать два, не то отрезвевший, не то еще нет, пожилой, небритый, растрепанный, с наганом в одной руке и поясным ремнем в другой, поносил батальонного командира, требовал коня, оглядываясь на Мещерякова, кричал ему из-под пестрой щетины, сияя красным и потным ртом:
- Мы - сейчас, товарищ главком! Сейчас мы им покажем, товарищ главком!
На обширном прасоловом огороде, топча еще не убранные овощи, строилась рота спасения революции.
Гости, толкаясь, выбегали из прасолова дома, прыгали по скользким от рыбьей чешуи ступенькам крыльца, кто-то вынес и поставил на средней лестнице дымящийся самовар, он там стоял, пока его не уронили.
За углом ограды сразу двое запрягали тарантас - в тарантасе лицо Доры с закрытыми глазами, испуганное Наташкино личико, любопытная и даже веселая улыбка Петруньки и спокойная Ниночка. Четверо вмиг представились, в следующий миг исчезли.
Метнулась по ограде Евдокия Анисимовна - с рассыпанными волосами, с черной шкатулочкой в руках...
Мещеряков был уже верхом. Из седла указал на прасолиху нагайкой:
- Связать! - Кто-то кинулся к ней, но замешкался, он еще громче крикнул: - Связать - в телегу бросить!
Евдокия Анисимовна тяжело опустилась на землю, а к ней подбежал прасол, выхватил шкатулку, бросился перед мещеряковским гнедым на колени:
- За что? Сроду не были виноватыми перед народом, за что? Сроду не совершали - за что?
- Дурак! - ответил ему Мещеряков, тронул коня и чуть не стоптал прасола, но остановился, только встал в стременах, чтобы лучше видеть, что происходит на улице. Глядя через ограду, выкрикивал: - Дурак и есть, хотя и торговый человек! Оставить тебя невредимым - что белые с тобой сию же минуту сделают - догадался? Тебя увезти - что они с хозяйства твоего оставят? От супруги? Спасаю тебя, дурак! Постор-ронись!..
В улицу, от крайних изб, противник вел огонь, хотя еще не сильный. Но уже кто-то был убитый, кто-то раненый, жители закрывали ставни и ворота. Старики представители тягали вдоль плетней и заплотов, не быстро, но умело перебегая от избы к избе. Не надеялись на свои ноги, больше соображали головами. Обузданный, но неоседланный ярко-рыжий конь метался поперек улицы, из блестящего крупа текла кровь.
Петрович, тоже конный, подскакал к Мещерякову.
- Командуй, главком! Командуй! Ну?
- Придержи героями своими, сколь можешь, белых. После отступай в бор. Людей береги! Все!
- Ты что же, не будешь оборонять Моряшиху?
- Ни в коем случае! Ее всегда в десять разов легче взять обратно, чем оборонять. Будь здоров!
Петрович бледный, будто был уже ранен, сказал глухо, спокойно:
- Ну, Ефрем, все-таки не кому, как мне, придется тебя расстреливать. Тронул, поскакал прочь.
Где-то впереди мчался тарантас с Дорой, с ребятишками.
Пьяных, оружие, захваченное вчера в Моряшихе, и раненых везли на телегах. Все боеспособные двигались в арьергарде, но белые и не преследовали - Петрович их задержал или они сами в Моряшихе задержались, обратно захотели в ней погулять?
Припомнить - так это было первое настоящее отступление Мещерякова за всю нынешнюю войну.
В красивом виде явится он нынче в Соленую Падь! И все равно не тревожился уж очень-то сильно, не переживал - стихия! Когда на этот путь нынче ступил, все могло случиться.
По дороге к Соленой Пади в селении Старая Гоньба народ хотя и видел, что Мещеряков отступает всем своим наличным и пьяным войском, но упрека ничуть не показал. Встретил хлебом-солью, просил сказать речь.
Пришлось сказать хотя и коротко, но по порядку: о революционном моменте, призвать под победоносное знамя, хорошо отматерить мировую буржуазию, тем более что женщин было почти не видать - старики и ребятишки.
Говорил Ефрем с коня, привстав в стременах, вытирая то и дело пот на лице. Все слушали, никто не мешал говорить, и единственно, заметил Ефрем, что было встречено с неодобрением - так это тарантас Евдокии Анисимовны. Не поверил никто, будто она - плененная за контрреволюцию или еще по какой-то причине. Грамотный нынче народ - с первого взгляда все понимает.
В Соленую Падь въехали не с Моряшихинской дороги, на которой стояли партизанские части - с ними Ефрем до поры, хотя бы до завтрашнего дня, встречаться не хотел, - а через знаменские ворота. Через эти же ворота Ефрем впервые вступал в Соленую Падь со своими эскадронами.
И солнце-то нынче было точь-в-точь, как и в тот раз - на закате, и так же охватывало красноватым светом зеленые кровли кузодеевских построек. Только теперь день был уже заметно короче и на площади - никого. Тихая стояла площадь, безлюдная.
Вот он и главный штаб. Тоже вроде бы притихший. В окне второго этажа дырка.
Мещеряков спешился, оставил при себе полуэскадрон, остальным велел разместиться в селе. Оставаться в полной боевой готовности и вытрезвлять все еще сильно пьяных. Распахнул дверь, резво вбежал в коридор штаба.
- А-а-а, товарищ главнокомандующий! Здравствуй, здравствуй, голубчик! Что-то тебя не видно? - встретил Мещерякова старый учитель, заместитель заведующего отделом народного образования.
- Дела!.. - Мещеряков пожал руку с прокуренными желтыми пальцами, а тогда уже посмотрел и на самого заместителя, на лохматые его брови...
- Спасибо тебе! - сказал тот. - Спасибо большое!
- Вовсе не за что!
- Ну как же это - а учителей-то ты освободил от воинской повинности! И - правильно. Это и есть высшая сознательность с твоей стороны.
Как Мещерякову представлялось: летят бумаги главного штаба, сотрудники отделов разбегаются, схватившись руками за головы, а товарищ Черненко, вслед за ней товарищ Струков один за другим прыгают через окошко со второго этажа. Через то самое и прыгают, в которое влетела недавно граната-бутылка, стукнулась в союзку мещеряковского сапога.
Не то получалось.
И дальше было не то: нигде ни души, бумаг как-то совсем мало. Побегав по отделам, Мещеряков распахнул дверь в комнату начальника главного штаба.
Светло еще было, но предметы освещались как бы по какому-то выбору одни ярко и выпукло, другие оставались почти в тени. А мелкие-мелкие осколки стекла в разную силу, но все с одинаковым и каким-то прозрачным блеском глянули на него из щелей между половиц, из-под черной, засиженной табуретки, с подоконника и даже со столовой горки.
Окно тоже таращилось круглым отверстием, и Мещеряков подумал, что граната летела тот раз как-то странно - не прямо, а вращаясь поперек. "Или это безрукие так гранаты бросают?" - удивился Мещеряков и вспомнил Толю Стрельникова в момент, когда Толя по какой-то неведомой случайности остался жив: он ведь уже был на мушке пистолета. Как раз растрепанная белая голова была на прицеле.
Постоял Мещеряков. Приблизился к столу, повернулся спиной и плотно к нему прижался. Пошел обратно к дверям, считая шаги. От стола до порога было шесть шагов и еще чуть-чуть - вершка три-четыре. На пороге обернулся, приподняв левую руку в уровень плеч, положил на нее дуло нагана.
Целился тщательно.
Выстрел был громкий, а чернильница пикнуть не успела. Осколки и капли брызнули в стороны, каждый осколок, куда бы ни упал, везде сочился, каждая капля потекла струйкой, и не фиолетовой, а почему-то черной.
Мещеряков еще постоял, поглядел и захлопнул за собой дверь. В коридоре эскадронцы потрошили мешки с бумагами. Он велел им занятие прекратить:
- Больше от вас не требуется!
Пошел на улицу.
Нет, что-то не то было...
На этом он и бросил бы дело - оно скучным получилось, - но у выхода встретился вдруг Довгаль.
- Лука? Здорово!
Довгаль шагнул навстречу. Здороваться не стал. Спросил:
- Теперь - куда пойдешь? Кого и как громить? Сходня вот еще есть, не тронутая по сей день ни белыми, ни красными. Церква тоже целая по сю пору. Да об чем говорить - тут в любого стрелить, любую постройку пожечь - и не промахнешься: все народу, Советской власти принадлежит. Что же ты стал, как пень, не жгешь, не убиваешь? - Довгаль повернулся и пошел прочь... Но уходил все медленнее, медленнее, вот-вот повернется к Мещерякову снова. И ведь повернулся. Приблизился к нему, опять заговорил: - Слышь, герой, мой-то сельский штаб - он же работает. Нормально справляет дело. Как ты можешь оставить его в целости и невредимости?
