Алексей Писемский - В водовороте
– Позволяю ж себе, ваше сиятельство, напомнить вам наше старое знакомство и вручить вам письмо от княгини! – проговорил он несколько певучим голосом и подавая князю письмо.
Князь движением руки указал ему на место около себя.
Жуквич сел и продолжал сохранять задумчивое выражение. На Елпидифора Мартыныча он не обратил никакого внимания. Тот этим, разумеется, сейчас же обиделся и, в свою очередь, приняв осанистый вид, а для большего эффекта поставив себе на колени свою, хотя новую, но все-таки скверную, круглую шляпу, стал почти с презрением смотреть на Жуквича.
Княгиня писала князю:
«Мой дорогой Грегуар! Рекомендую тебе господина Жуквича, с которым я познакомилась на водах. Он говорит, что знает тебя, и до небес превозносит. Он едет на житье в Москву и не имеет никого знакомых. Надеюсь, что по доброте твоей ты его примешь и обласкаешь. На днях я переезжаю в Париж; по России я очень скучаю и каждоминутно благословляю память о тебе!»
Окончив чтение письма, князь обратился к Жуквичу.
– Княгиня мне, между прочим, пишет, – начал он с небольшой усмешкой, – что вы ей превозносили до небес меня?.. Признаюсь, я никак не ожидал того…
Жуквич при этих словах заметно сконфузился.
– Вы, может быть, – начал он тоже с небольшой улыбкой и вскинув на мгновение свои глаза на Елпидифора Мартыныча, – разумеете тот ж маленький спор, который произошел между нами в Лондоне?..
– Ну, я не нахожу, чтоб этот спор был маленький, – произнес князь, окончательно усмехнувшись, и делая ударение на слова свои.
– Боже ж мой! – подхватил Жуквич опять тем же певучим голосом. – Между кем из молодых людей не бывает того? – Увлечение, патриотизм! Я сознаюсь теперь, что мы поступили тогда вспыльчиво; но что ж делать? Это порок нашей нации; потом ж, когда я зрело это обдумал, то увидел, что и вы тут поступили как честный и благородный патриот.
– В том-то и дело-с! – воскликнул князь. – Что вам позволялось быть патриотами, а нам нет… ставилось даже это в подлость.
– Дух времени ж был таков, – отвечал Жуквич, смиренно пожимая плечами, – теперь ж переменилось многое и во многих людях. Позволите мне закурить папироску? – присовокупил он, вряд ли не с целию, чтобы позамять этот разговор.
– Сделайте одолжение! – сказал князь.
Жуквич вынул из кармана красивый портсигар, наполненный турецким табаком, и своими белыми руками очень искусно свернул себе папироску и закурил ее.
Князь во все это время внимательно смотрел на него.
– Зачем, собственно, вы приехали сюда? – спросил он его.
Жуквич заметно недоумевал, как ему отвечать.
– Я препровожден сюда!.. – произнес он, пуская густую струю дыма и скрывая тем выражение своего лица.
– А!.. – протянул князь. – Но для чего же вы в таком случае из-за границы возвращались?
Жуквич пустил еще более густую струю дыма перед лицом своим.
– По многим обстоятельствам… – проговорил он наконец, держа совершенно опущенными свои глаза в землю.
– К-ха! – откашлянулся при этом громко и недоверчиво Елпидифор Мартыныч.
– Я имею еще письмо к панне Жиглинской, – продолжал Жуквич опять уже заискивающим голосом.
– От княгини? – спросил его князь несколько удивленным тоном.
– О, нет ж… от господина Миклакова! – отвечал с расстановкой Жуквич. – И он мне сказал, что вы знаете ж ее адрес, – присовокупил он.
– Очень знаю, потому что она живет у меня в доме, – сказал князь, не совсем, по-видимому, довольный тем, что Елена переписывается с Миклаковым.
– И я поэтому могу ее видеть или должен ж передать ей это письмо через вас? – покорно говорил Жуквич.
– Нет, я попрошу вас лично ей передать, – произнес князь и позвонил.
Вошел лакей.
– Доложи Елене Николаевне, что некто господин Жуквич привез ей письмо от Миклакова, а потому может ли она принять его?
Лакей пошел и очень скоро воротился.
– Могут-с! – доложил он.
– Проводи господина Жуквича! – сказал ему князь.
Жуквич поднялся, почтительно раскланялся с князем, слегка поклонился Елпидифору Мартынычу и пошел за лакеем.
– Поляк!.. Голову мою прозакладываю, что поляк! – произнес ему вслед раздраженным голосом Елпидифор Мартыныч.
– Как же вы это так догадались? – спросил его в насмешку князь.
– Да так уж, сейчас видно! – отвечал не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. – Коли ты выше его, так падам до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня есть звезда (у Елпидифора Мартыныча, в самом деле, была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), – так он в дугу бы передо мной согнулся, – словом, поляк!..
– Хороши и русские по этой части есть! – возразил ему князь, прямо разумея в этом случае самого Елпидифора Мартыныча.
– Есть и русские! – подхватил Иллионский, совершенно не приняв этого намека на свой счет.
* * *Жуквич, войдя к Елене, которая приняла его в большой гостиной, если не имел такого подобострастного вида, как перед князем, то все-таки довольно низко поклонился Елене и подал ей письмо Миклакова. Она, при виде его, несколько даже сконфузилась, потому что никак не ожидала в нем встретить столь изящного и красивого господина. Жуквич, с своей стороны, тоже, кажется, был поражен совершенно как бы южною красотой Елены. Не зная, с чего бы начать разговор с ним, она проговорила ему:
– Пожалуйста, садитесь.
Жуквич сел. Елена тоже села и принялась прежде всего читать письмо Миклакова.
Тот писал о Жуквиче несколько иное, чем княгиня князю:
«Эту записочку мою доставит вам один седовласый юноша, господин Жуквич. Он социалист, коммунист, демократ и все, что вам угодно, и всему этому я, разумеется, не придал бы большого значения, но он человек умный, много видавший и много испытавший; вам, вероятно, будет приятно с ним встречаться. Что сказать вам про Европу?.. Климат лучше нашего; города ее красивее наших; жизнь и газеты европейские поумнее наших, но сами людишки – такая же дрянь, как и мы. Наши братья, славяне, это какие-то неумытые господа, умеющие только воздыхать о своем политическом положении; итальянец – красив, но сильно простоват; от каждого француза воняет медными пятаками или лежьон-д'онером[126]; немцы – глубокомысленно тупы; англичане – торгаши; наши заатлантические друзья, американцы, по-моему – все кочегары: шведов и датчан я не видал, но, должно быть, такая же физическая бесцветность, как и чухна наша. На прощание желаю вам больше всего не страдать скукою, так как я часто замечал, что за улыбающимся и счастливым личиком амура всегда почти выглядывает сморщенное лицо старухи-скуки!»
– Скажите, – начала Елена, все еще не совсем совладев с собой, – где вы встретились с Миклаковым?
– Я жил с ним месяца три ж на водах, – отвечал Жуквич.
– Значит, вы и княгиню Григорову знаете?
– Да!..
– И госпожу Петицкую?
– И госпожу Петицкую.
– Они все трое в одном доме живут? – присовокупила Елена после небольшого молчания.
– Нет ж!.. Княгиня и Петицкая в одной гостинице, а господин Миклаков в совершенно другой, более скромной.
– Но все-таки видаются между собою довольно часто?
– Каждодневно ж! – отвечал, слегка улыбаясь, Жуквич.
Елена опять помолчала некоторое время.
– А вот что еще, – начала она с каким-то уж нервным волнением, – вам известно содержание письма Миклакова?
– Нет! – отвечал Жуквич.
– Прочтите! – проговорила Елена и показала Жуквичу то, что писал о нем Миклаков.
Прочитав о себе отзыв, Жуквич только слегка и несколько грустно усмехнулся.
– Что же, Миклаков правду пишет про вас? Я, конечно, касательно только убеждений ваших говорю, – допрашивала его Елена.
– Кто ж в наше время, смотрящий здраво и не эгоистично на вещи, не имеет этих ж убеждений? – отвечал он ей тоже как бы больше вопросом.
– Ах, очень многие! – произнесла, слегка вздохнув, Елена. – Я потому так и спешу вас исповедать, чтобы знать, как с вами говорить.
– Говорите ж так, как вы сами желаете того! – произнес, склоняя перед ней голову свою, Жуквич.
– Ну, и прекрасно, значит!.. Скажите: делается ли в Европе, по крайней мере, что-нибудь во имя социалистических начал?
Жуквич сделал соображающую мину в лице.
– В общем, если хотите, мало ж!.. Так что самый съезд членов лиги мира[127] в Женеве вышел какой-то странный… – проговорил он.
– А вы были на этом съезде? – спросила его Елена.
– Нет, я не был!.. Я ж был в это время болен в Брюсселе, – отвечал Жуквич, и если б Елена внимательно смотрела на него в это время, то очень хорошо бы заметила, что легкий оттенок краски пробежал у него при этом по всему лицу его. – Но в частности, боже ж мой, – продолжал он, несколько восклицая, – сколько есть утешительных явлений!.. Я сам лично знаю в Лондоне очень многих дам, которые всю жизнь свою посвятили вопросу о рабочих; потом, сколько ж в этом отношении основано ассоциаций, учреждено собственно с этою целью кредитных учреждений; наконец, вопрос о женском труде у вас, в России ж, на такой, как мне говорили, близкой череде к осуществлению…
