Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская
Я ушла в свою комнату. Включила магнитофон, достала диск Чайковского, привезённый из России, и поставила сюиту «Щелкунчик». Музыка наполнила душу, и боль стала утихать. «Господи Иисусе, прости и помилуй меня, грешную. Господи, прости. Господи, прости…», — молилась я исступлённо. И сознание будто наполнилось светом. И всё стало так просто и понятно. Почему же я шла к пониманию вещей, которые на поверхности, такими трудными путями?
Вот я ругаю систему клуба в том, что она включает в человеке все механизмы, которые толкают его к соперническому лживому зарабатыванию денег. Я сопротивлялась, верила, что не согнусь. Но согнулась. Я виню Хисащи в том, что он меня обезличил и растоптал. Я виню Ольгу в том, что она нарушила слово и пробудила во мне желание мести. И вот уже я заставляю себя поверить в то, что так и надо, по-скотски. С волками жить — по-волчьи выть. Я виню всех в том, что во мне взбудоражили всё самое нехорошее, от чего я упорно бежала. Но ведь никакие Хисащи и Ольги не могут прийти и воткнуть мне в мозги чип с гордыней, завистью, алчностью, злобой. Никто не может этого сделать, если во мне этого нет, или, если я не хочу этого. Ведь всё так просто. Если ты не хочешь опуститься, значит, никто тебя не заставит. Если не хочешь дать волю своим грязным проявлениям, значит, никто не властен это сделать. Ведь мир переживал и не такое. Сколько настоящих бед испытали люди в войнах, в плену, в концлагерях. Вспомнить тот же ГУЛАГ. Как выколачивали из людей надежду и любовь. Но они не сгибались и продолжали верить в то, что есть правда, есть справедливость, есть высокие чувства. И никто не мог заставить их поверить в другие ценности под гнётом самых чудовищных пыток. А я… Что мой короткий путь в Японии? Баловство. Маленькая символическая проверка. А я так легко на ней поскользнулась. Попалась на крючок собственной гордыни.
Я благодарно молилась, как после великого просветления. Закончилась симфония, и я стала спокойно собираться в клуб. Зазвонил мой телефон. На дисплее высветилось имя Хисащи. Я выключила трубку и с облегчением вздохнула. Мысль о том, что я свободна, что мне больше никогда не придётся превозмогать себя, была такой умиротворяющей.
С самого начала рабочего дня с гостями были заняты все девушки-хостесс. Это были люди из Ротари клуба. Хисащи передавал мужчинам какие-то брошюры. Ему подавали документы, и он подписывал их. Когда дела были сделаны, Хисащи стал названивать Ольге. У неё был выходной, но ему нужно было во что бы то ни стало убедить её прийти. И скоро она пришла. Он по-собственнически хлопал её по коленке, слегка потрясал за плечи и обнимал. А когда у неё чуть-чуть задрался подол на платье, он небрежно одёрнул его и, погрозив ей пальцем, прокудахтал с плохо подделанной ревностью:
— Нечего всем показывать свои коленки! Только я могу их видеть!
Какой-то парень кивнул в мою сторону и стал о чём-то расспрашивать Хисащи. Тот поморщился и со злобной насмешкой сказал:
— Нет, она сумасшедшая.
Я в этот момент у дивана нашла какую-то длинную железную палку. Окликнув Кую, я с усмешкой спросила, как после генеральной уборки под диваном оказался незамеченным такой крупный мусор. Куя тоже рассмеялся и пожал плечами.
— Нет-нет, она правда больная, — клокотал Хисащи нарочито громко.
— Шейла, — прошептала я, — одолжи мне свою косынку.
У Шейлы на голове была странная бесформенная кичка, обмотанная платком. Она без вопросов сорвала платок с головы и, сверкнув на меня задорными детскими глазками, подкинула мне его в воздух. Я поймала платок и радостно крикнула Хисащи:
— Дедушка! А где твоя бабушка?
Потом схватила найденную палку и быстро по-старушечьи домиком повязала платок себе на голову. Опираясь на палку, сгорбившись и слепо щурясь, я стала ходить мимо Хисащи взад-вперед:
— Вот же я, твоя бабушка! — сказала я сиплым старческим голосом, шамкая челюстями.
Хисащи опешил и побагровел.
— Ой, дедушка, а что это за девочка сидит с тобой рядом? — проговорила я переливчато, и ткнула в Ольгу палкой.
— Ничего не понимаю. Ничего не понимаю, — залепетал Хисащи и смахнул со лба испарину.
Парней душил неудержимый смех. Сотрясаясь от хохота, они закрывали руками лица и бросали испуганные взгляды на Хисащи. Тот презрительно водил глазами по людям. Встретившись с ним взглядом, каждый сконфуженно замолкал. Как дети, которые нашалили и боятся сурового родителя, они, отворачиваясь и прикрываясь бумагами, снова прыскали от хохота.
— А-а, ха-ха! Я поняла! — щуря один глаз, прошамкала я, — Это же наша внучка! — и снова ткнула в Ольгу трясущейся палкой, будто меня одолевала старческая тряска.
Я сняла косынку и раскланялась, как актёр после спектакля. Кто-то мне неуверенно похлопал. Я села возле Ольги и вытерла ей под глазом потёкшую от смеха тушь.
Старик не унимался:
— Кушай, пожалуйста, любимая, — сказал Хисащи и протянул Ольге на вилке ананас.
— Тьфу, Хисащисан, какая любимая? Это же имитация! — сказала я и махом проглотила ананас вместо Ольги.
От такой невиданной наглости он совсем оцепенел. Только растерянно хлопал своими холодными порочными глазами.
— Уходим, — отрывисто скомандовал он всем.
Парни, как один, поднялись с мест и направились к выходу.
— А ты поедешь со мной в ресторан, — прошептал с придыханием Хисащи Ольге, изображая интимность влюблённых.
— Спаси-ибо, — протянула услужливо Оля, и потянулась поцеловать его в щёку в знак благодарности. Он рывком повернулся к ней в анфас, чтобы успеть поцеловать её в губы. Но она ловко увернулась, и он проскользил языком ей от угла рта до уха.
На выходе я распахнула руки, и, перекрывая дорогу Ольге с Хисащи, крикнула:
— Так и быть, я согласна, выкупи и меня. Ты же всех можешь выкупить!
Хисащи растерянно похахатывал и пытался меня отодвинуть:
— Куя, убери её
