Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская
Она засмеялась.
— Что-что?! — напряжённо проговорил Хисащи, — Не говорите по-русски!
Он выбирал мне платье, а я следила за каждым его движением и трусливо мечтала: «Я могла бы сейчас швырнуть это проклятое платье. Я могла бы плюнуть в эту мерзкую морду. Я могла бы… Могла бы, но не могу. Ах, если бы нашлась отважная самолюбивая женщина, которая не падёт, не станет торговать душой в обмен на грязные деньги. Нашлась бы хоть одна единственная из бесконечных эшелонов жалких продажных бабёнок, которая не станет малодушно переворачивать всё с ног на голову и называть поражение — победой, полное самоуничижение — превосходством, а просто и легко, со здоровым чувством личного достоинства скажет без истерик, а со спокойной улыбкой: «Старый самодур, ни над чем не властны твои деньги». Всё это болезненно ворочалось в моей трусливой душонке, но я молча стояла и хлопала пустыми коровьими глазами, пока он покупал мне платье.
— А завтра, — Хисащи вдруг сделался загадочным, — Мы втроём поедем на дохан, и это будет сказочно!
После работы мы с Ольгой молча пили зелёный чай. Она подняла на меня усталые глаза:
— Помнишь, какими детьми мы сюда приехали, — сказала она глухо.
— Может, мы не так безнадежно плохи? Может, мы не скурвились? У нас голуби на балконе птенцов вывели. Мы любуемся ими. Мы кормим их, — сказала я с надеждой.
— Ой, Саша, вспомни фильмы про маньяков, которые четвертуют своих жертв, а со своих любимых зверушек сдувают пылинки. Вот так и мы, — проговорила она со вздохом.
Утром Хисащи приехал за нами.
— Мы едем на Фудзияму! — сказал он величественно-надменно.
Ольгу он усадил на переднее сиденье рядом с собой, а мне бесцеремонно кивнул:
— Садись сзади.
Теперь он был неотразимым мачо, а я — безответно влюблённой курицей, волочащейся за ним. Он взглянул на Ольгу масляным взглядом, обмусолил ей руку и посмотрел в зеркало на мою реакцию. Меня тошнило, но я взглянула на него с невозмутимо-холодным выражением. Он нервно заёрзал на сиденье и стал с двойным усердием обсасывать ей руку. Ольга смотрела на него сладко-томными глазами и приторно хихикала.
Он достал из кармана коробочку и вручил Ольге кольцо.
— Ах, как красиво, Хисащисан!
— Нравится? — задребезжал он пискляво, как осипшая алкоголичка.
— Да, да! Очень! — надрывно прошептала она и благодарно-стеснительно хохотнула.
— Не поняла! А мне?! — сказала я требовательно. Всё было так, будто мы играли в сказке «Морозко». Ольга играла роль скромной падчерицы, запуганной мачехой. А я была наглой избалованной дочкой.
— Нет, у меня подарок только для Лизы, — сказал Морозко.
— Хисащисан, я даю вам полный спектр эмоций! Вы всё время пребываете со мной в возбуждённом состоянии. Не хватает адреналина? Вот, получайте, пожалуйста. Вы ревнуете, злитесь, торжествуете, чувствуете себя нужным, брошенным, обиженным. Всяким-разным. Это же как приключенческое кино! С кем ещё вы могли бы почувствовать себя молодым мужчиной, каким вы, заметьте, далеко не являетесь! И я не заслужила кольца?! — сказала я желчно. Он рассмеялся в ответ, будто закудахтал, и лицо его исказилось злобой.
«Ой, ой, опять не то говорю. Унять спесь, унять спесь», — повторяла я себе бестолково.
Снежная макушка Фудзиямы стала виднеться задолго до того, как мы приблизились к ней.
— Раньше верхушку не всегда можно было увидеть. Воздух был сильно загрязнён. А сейчас видно, — сказал Хисащи.
На подъезде к горе мы сделали остановку, чтобы зайти в ресторан. Здесь стояла настоящая зима. Бушевал сильный ветер и упорно задувал в лицо снег. В ресторане Хисащи достал из сумки коробочку, в которой оказался шприц и какие-то ампулы. Привычным опытным движением он набрал в шприц лекарство и махом сделал себе укол прямо в живот. Мы в ступоре таращились то на шприц, то на его круглое пузо.
— Да, это у нас у всех по отцовской линии, — сказал он небрежно, — Диабетики мы от рождения. Но я сильный духом и никогда не унываю! — он сразу сделался таким важным, что оттопырил нижнюю губу для значимости.
Ольга вышла из ступора и пропела жалобно:
— Ах, бедный ребё-ёнок.
Я тоже попыталась прикинуться сочувствующей, но безуспешно.
— И как часто приходится колоть инсулин? — спросила я.
— Каждый день по три раза. По этой причине у меня уже давно ничего не работает, — сказал он и согнул указательный палец.
— И зачем вы мне это говорите?! — развела я руками.
— А затем, что папа мог бы на тебя потратить много денег, и тебе не нужно было бы ничего давать ему взамен. А теперь папа расстроился и не верит в твою любовь. И покупает подарки только Лизе. Правда, Лиза?
Ольга что-то мурлыкнула в ответ.
— Так у вас и детей нет? — спросила я.
— Нет! Нет! — сказал он неуместно-игриво.
— Ну, вот и вся сила ваших денег, — тихо заметила я.
Хисащи как-то конвульсивно встрепенулся и промолчал.
— Э-эх! — сказала я мечтательно, — Если бы я была бездетным диабетиком, и имела много денег, я вложила бы их в какой-нибудь фонд по защите брошенных детей или бездомных собак и кошек!
— Я и так вас кормлю, брошенных нищих детей, — процедил Хисащи и сверкнул на меня злющими глазами.
В тесной Японии, нашпигованной домами, я скучала по природе, по лесу. Но когда мы ехали по подножью горы, меня удивило, что вдоль дорог и дальше, в поле зрения, не оказалось ни кусочка живой природы. Всё было острижено, ухожено, и уже не дышало той божьей красотой, которая может быть только в дикой природе.
— Это священная гора. Восхождение на неё приносит счастье, — со значением сказал Хисащи.
Мы вышли из машины. От обильных испарений сероводорода в нос ударил резкий запах тухлых яиц. Туристы, выходящие из машин, уловив запах газа, смеялись и затыкали носы. Мы прокатились по канатной дороге, и внизу виднелись концентрированные испарения сероводорода, похожие на густые облака, отчего казалось, будто мы плывём по небу. Бесчисленные магазинчики, кафе, рестораны, всё было оборудовано для торговли. Повсюду сновали возбуждённые туристы.
