Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
Слово "медаль" припомнило ей бедного Вацдорфа: ее глаза дико загорелись.
— Желаю графу всякого благополучия, — произнесла она, кланяясь, но глаза ее говорили совершенно иное.
Сулковский быстро раскланялся. Брюль взял его под руку и, дружески разговаривая, они пошли назад в его кабинет.
VII
Прошло несколько месяцев после отъезда Сулковского. Однажды в темный зимний вечер отец Гуарини вошел в королевский кабинет. Обыкновенно в это время Август III или присутствовал у королевы, или бывал в опере, или же занимался стрельбою в цель. Август до страсти любил стрелять в животных. Для его забавы иногда около замка бросалась павшая лошадь; целая стая собак приближалась к падали, и его величество король, стоя на стене, стрелял в них, но так как подобным образом можно было перебить всех собак, то Август не убивал их насмерть, но, искалечив, отсылал их на излечение, чтобы бедные животные могли снова явиться на подобный ужин.
Случилось, что в этот день не было ни оперы, ни стрельбы, и Август даже не спешил идти слушать музыку к королеве. Уже два раза за ним приходили камергеры, но он с неудовольствием отсылал их. Это был признак худого расположения духа. Дали знать отцу Гуарини, который поспешил к королю. Ему одному удавалось чего-нибудь добиться от молчаливого Августа. Патер вошел со своим обычным спокойным лицом, всегда готовый шутить и смеяться.
Не обращая внимания на холодный прием, Гуарини уселся на табурете и спокойно заговорил:
— Ваше величество, позвольте мне узнать, почему ваше лицо так печально? Это глубоко огорчает вашего верного слугу.
Август что-то невнятно проговорил, покачал головою и снова начал курить.
Наступило молчание.
— Ваше величество, соизвольте довериться мне, — сказал иезуит, — тогда вам легче будет.
— Пустяки! — отвечал король.
— Но в таком случае, зачем же грустить?
— Пустяки… — снова повторил король. Проговорив это слово, он встал и начал ходить по комнате, вздыхая и швыряя все, что попадалось ему под ноги; это был признак сильного душевного волнения. Гуарини зорко следил за ним.
— Но ведь это дурно, — произнес патер, — что ваше величество после тяжелых занятий не ищете какого-нибудь развлечения. Развлечение для человека необходимо; ведь даже св. Иоанн охотился в Патмосе на куропаток!
— На куропаток, — повторил задумчиво король. — Я лучше люблю охотиться на тетеревей; куропатки — мелкая дичь! — Он продолжал ходить и вздыхать.
— Нужно придумать какое-нибудь развлечение: музыку, оперу, наконец, охоту.
Август только махнул рукой.
— Но где же Брюль? — спросил Гуарини.
— Брюль? Все один Брюль?!.. Но он занят, так занят! Пусть, хоть немного отдохнет, бедняжка. Брюль, добрый человек!
— Да, редкий человек! — подтвердил Гуарини. — Но, ваше величество, к нему вы не чувствуете никакого сожаления!
— Ну что же! Брюль… драгоценный Брюль, — промолвил король и печально опустил голову.
— Но, неужели, ваше величество, вы соскучились без Сулков-ского?
Король вздрогнул и вдруг остановился. Гуарини понял, что коснулся больного места.
— Ну, вот, этот Сулковский! Видишь, отец, Жозефина его не любит. Гм!.. Как можно не любить Сулковского? Скажи, пожалуйста?
Гуарини молчал. Вопрос был поставлен прямо, однако, он не отвечал. Король повторил тише:
— Отец! Разве можно его не любить?
Патер раздумывал, минута наступила решительная; нужно было ловко повести дело, но Гуарини был давно к тому подготовлен.
— Ваше величество, — наконец начал он, — я лично ничего не имею против Сулковского. Это правда, что он неусердный католик… Но я давно замечаю, что он не почтителен к нашей доброй королеве…
— Ого! Ого!.. — прервал король.
— По крайней мере, и многие другие замечают тоже, — продолжал, не смущаясь, Гуарини. — Он человек легкомысленный, а милость и доброта вашего величества позволяют ему слишком зазнаваться…
Нахмурившись, король слушал, не прерывая.
— Ваше величество, — быстро проговорил Гуарини, приближаясь к королю, — мы теперь одни; нас никто не слышит, кроме Бога. Признайтесь мне, как на исповеди, положа руку на сердце, когда-нибудь не вводил ли он в искушение своего короля и господина?!
При этих словах Август широко раскрыл глаза и покраснел; потом, ничего не отвечая, начал быстро ходить.
Молчание было достаточным ответом. Гуарини тихо засмеялся.
— А разве это не дерзость, а? Я допускаю, что ради привязанности к королю своему, можно принять грех на душу, но мог же он обождать, пока пожелают того.
Король продолжал ходить, опустив голову.
— Нет ничего удивительного, что у королевы есть предчувствие! Но об этом довольно. А разве не всем известно, какие у него мысли относительно Австрии, родины нашей королевы и против всех наших святейших обещаний?..
Август, как бы в изнеможении, опустился на кресло и смотрел на говорящего.
— Но что хуже всего, это его гордость и самоуверенность; есть люди, которые слышали, как он хвалился, что он сделает с королем, что захочет. Пожалуй, не мешало бы его усмирить. Люди говорят, что он управляет Саксонией, а не наш всемилостивейший король. Разве это хорошо?
— Ого! — невнятно проговорил Август. — Кто же смеет так говорить? Кто? Того нужно повесить!
— Повторяют те, кому хвастался Сулковский!
— Хвастается! Это нехорошо, — произнес король. — Когда вернется, выдеру ему уши.
Гуарини заметил, что на один раз прием лекарства достаточен, и замолчал. Через некоторое время он подошел к руке короля.
— Ваше величество, простите меня и забудьте, что я осмелился вам говорить. Я священник и мой сан велит мне говорить вам правду; светские люди могут отступать перед ней, но священник должен высказывать все, что у него на душе. А с кем же нужно быть откровеннее, как не с тем, то правит народом и кому редко приходится слышать правду.
— Это верно! — прошептал король.
По лицу и по его голосу иезуит заметил, что этот разговор королю наскучил. Он был уверен, что брошенное семя взойдет позже и старался чем-нибудь развлечь короля.
Неизвестно, удалось ли бы отцу Гуарини найти развлекающий предмет, но именно в эту минуту вошел камергер с уведомлением, что в комнатах королевы его величество ждет музыка.
— Пойдемте! — проговорил со вздохом король. Прислуга со свечами шла впереди.
Комнаты королевы приняли теперь совсем иной вид, чем когда их заняла Жозефина. Они были отделаны чрезвычайно просто, но вместе с тем с царским величием.
Картины, украшавшие стены, были почти все религиозного содержания. Кроме того, в кабинетах стояли кресты, ящички с мощами и другие священные символы вместо обыкновенных украшений.
Весь ее двор содержался в строгом этикете под начальством гофмейстерины и состоял из пожилых дам, и притом так подобранных, чтобы ни одна из них не могла обратить на себя внимание короля.
В этот день
