Михаил Бубеннов - Белая береза
Раскинув полы полушубка, Чернявкин сел за стол, положил рядом шапку, - все это означало, что хотя он и не спешит, но и не намерен особо медлить с выполнением служебного долга.
- Значит, поговорим? - спросил он.
- Сейчас поговорим... - Анфиса Марковна присела на табурет против полицая и будто бы участливо заметила: - А ты, Ефим, сегодня что-то и маловато выпил? Что бы это значило?
- Нечего, все вышло...
- Хочешь, я налью? Тогда и разговор пойдет живее. Что молчишь?
Ефим Чернявкин подумал: "Ага, начинает умасливать! Нет, меня не умаслишь, старая ведьма! А водку я, конечно, выпью". Затем сказал, стараясь, чтобы в голосе ясно звучало безразличие:
- Есть разве?
- Тебе хватит.
Все женщины молча, тревожно жались по углам и о недоумением следили за хозяйкой. Третий раз за вечер менялось настроение в этом доме! От унылого молчания - к горькой, слезной песне, от нее - к радостному возбуждению, а теперь - к большой, неуемной тревоге. И эти резкие перемены в равной мере пережили все; только Анфиса Марковна весь вечер, казалось, живет особыми чувствами, не подчиняясь той неустойчивой атмосфере, какая держалась в ее доме.
Увидев перед собой поллитровку водки, Ефим Чернявкин, как ни старался проявить безразличие, не мог сдержать странного кроличьего движения ноздрей.
- Неужели "Московская"?
- Последняя, - сказала Анфиса Марковна. - Все для зятя берегла.
- Вот это зря! - Чернявкин даже хохотнул, хотя это, вероятно, относилось не к тому, о чем он говорил, а скорее было выражением его удовольствия по случаю неожиданной удачи с водкой. - Для зятя зря берегла, да! О нем теперь забудь! Другого ищи!
- Ты лакай, раз дали, а в чужие дела не лезь! - крикнула полицаю Марийка. - Ишь ты, учить взялся! Советы еще дает!
- Поговори, поговори, - проворчал Чернявкин.
- А что? Думаешь, побоюсь?
- Марийка, уйди! - приказала мать и, торопясь прекратить ненужную ссору, налила полный стакан водки. - Пей!
У Ефима Чернявкина лихорадочным блеском осветились большие, с краснинкой, заячьи глаза. Ему давно уже приходилось пить только мутный, вонючий самогон, а тут - полная бутылка настоящей водки, чистой, как слеза! И Чернявкин сразу понял: пока он не выпьет всю водку, у него не хватит духу уйти из дома Макарихи. Да и зачем спешить? При всем желании и изворотливости Макариха не может теперь вырваться из его рук!
Чернявкин выпил, не отрываясь, стакан до дна, крякнул гулко, будто его ударили батогом по спине, покрутил головой и торопливо бросил в рот большой белый гриб.
Словно печалясь о судьбе гостя, Анфиса Марковна подперла рукой подбородок и спросила:
- Что ж ты, Ефим, все пьешь, все заливаешь глаза? Или стыдно смотреть на народ?
- С вами небось запьешь! - совсем мирно ответил Чернявкин. - Ты вот, скажем, как думаешь: должность мне надо выполнять, раз назначен? Надо! А за вами как поносишься по деревне, язык высунешь!
- Да, собачья у тебя должность, Ефим, это верно, - согласилась Анфиса Марковна. - Но ведь и жаловаться, пожалуй, нечего: такая ваша порода, Чернявкиных, - всем известно. Ты в отца, отец во пса...
- Ты что? Опять срамить? - обиделся Чернявкин. - Ты бы лучше помолчала сейчас, а уж если не дурная у тебя башка, по-другому бы говорила...
- И угощала?
- И угощала бы...
- А что ты торопишься? На, пей!
Ефим еще выпил, сказал, заметно хмелея:
- Ты сама знаешь, что тебе прикусить язык сейчас надо: твое дело теперь - самое гиблое, вот что! Ты у меня вот где, вот в этой моей пятерне! Что захочу, то и сделаю. Ишь ты, умная, на старости лет политикой занялась! Беседы ведет, листовочки большевистские читает! Да ты понимаешь своей дурной головой, что ты делаешь?
Анфиса Марковна видела, как у Ефима засоловели глаза, и была уверена: что бы ни говорила она, но пока не будет выпита вся водка, полицай не уйдет из дома.
- Я все, Ефим, понимаю, что делаю, - ответила Макариха. - И никогда я не буду каяться в том, что делала, а только гордиться буду своими делами на старости лет! А вот такие, как ты, Ефим, - те будут каяться, ой, как будут! Ты погоди, ты пей, пей всю, а меня не перебивай! Наливай и пей, а раз так случилось, выслушай все, что скажу, хоть и будет тебе горько!
Марийка и Фая крикнули в один голос:
- Мама!
Все женщины тоже заволновались. Они хорошо знали твердый, независимый характер Макарихи, но им известно было также, что она знает и цену осторожности. И поэтому их не только удивила, но и серьезно озадачила Анфиса Марковна в такой опасный час. Ее поведение женщины объясняли только тем, что Анфиса Марковна в глубине души испытывала такую тревогу за себя и всех, что потеряла прежнее, привычное самообладание и, не в силах вернуть его, готова была на любое опрометчивое решение. Из разных углов раздались голоса:
- Анфиса Марковна, будет вам!
- Опомнись, кума, что ты дразнишь его?
- Марковна, брось, пожалей всех!
- Нет, бабы, вы мне не мешайте, - твердо и спокойно возразила Анфиса Марковна. - Я в своем уме и знаю, что делаю. Вы сидите спокойно и слушайте, а я поговорю.
- Значит, высказать захотела? - Ефим Чернявкин пьяно захохотал и снова потянулся к бутылке. - Что ж, высказывай! Я послушаю, чтоб не корила потом, что даром водку пил.
- За водку я корить не буду, пей всю!
Чернявкин вылил в стакан остатки водки, но пить не стал, наслаждаясь теплом, охватившим тело, и ожидая разговора.
- Так вот, Ефим, - заговорила Анфиса Марковна, - долго болтать с тобой у меня особого интересу нет. У нас с тобой не полюбовный разговор за околицей под березками. Я вот что хочу тебе сказать: ты думаешь, я не знаю, отчего ты пьешь, а? Нет, Ефим, знаю, знаю! Ты видишь, ты один в деревне такой оказался, вот и пьешь от страха! Страшно, а? Врешь, страшно! Ты видишь, что весь народ как стоял, так и стоит за свою власть, и никто ничего не сделает с нашим народом. Вот тебе и страшно! Пей, Ефим, заливай глаза, тебе одна дорога!
Точно полностью соглашаясь с Анфисой Марковной, Чернявкин и в самом деле разом вылил остатки водки в зубастый, широкий рот и, не закусывая, почавкал мясистыми губами. Но все лицо его, уши и шея налились кровью. Он сказал хрипло, задыхаясь:
- А ну, дальше!
- А дальше вот что, - спокойно и ровно продолжала Анфиса Марковна в необычайной, мертвой тишине избы. - Вот ты дезертировал из армии, не захотел воевать за народ, смерти испугался, прибежал к бабе... А в народе, Ефим, так говорят: лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле.
Ефим Чернявкин вдруг захрипел, со стоном ударил по столу обоими кулаками, сорвался с места; он широко раскрывал рот и тяжко, часто дышал, остановив на Макарихе налитые кровью глаза. Во всех углах закричали, завыли женщины. Они ожидали, что Чернявкин бросится к Анфисе Марковне и начнет ее бить, но он, не сломив ее смелого взгляда, схватил шапку и, сильно качаясь, вышел из дома. Все женщины завыли в один голос; они понимали: сейчас Чернявкин пойдет к старшему полицаю Лозневому и расскажет ему о разговоре с Анфисой Марковной.
- Бабы, тихо! Не выть! - властно сказала Анфиса Марковна. - У кого листовка?
- У меня, - всхлипывая, ответила Фая.
- Давай сюда!
Анфиса Марковна взяла измятую листовку, бережно разгладила ее на столе, поправила в лампе огонь. Найдя глазами Марийку, позвала:
- Иди сюда! Садись! Читай!
IV
Все время, пока гитлеровцы с помощью Лозневого и Чернявкина грабили деревню, Ерофей Кузьмич валялся в постели. Алевтина Васильевна ежедневно делала ему припарки из отрубей и давала пить всевозможные снадобья из целебных трав. Однажды Ерофей Кузьмич позвал даже бабку Зубачиху, и та, отчитав над ним заговор и опрыснув его "святой" водой, всей деревне затем рассказала, что у старика Лопухова какая-то неведомая алая порча и он, по всем приметам, не дотянет до зимы.
Ерофей Кузьмич вскоре узнал, какой нелепый слух разошелся о нем по деревне. "Вот гнилая коряга! - обругал он Зубачиху. - И дернул меня черт позвать ее! Теперь попрут все горевать надо мной да прощаться, а на кой дьявол мне такая комедия?" Он даже стал нервничать, поджидая обманутых бабкой посетителей.
Но Ерофей Кузьмич ошибся: никто к нему не шел. Он напрасно ждал день, другой, третий... Ему уже захотелось, чтобы кто-нибудь из сельчан пришел проведать его и ободрить словом.
Но никто не шел.
Ерофей Кузьмич понял: разнесись в другое время слух о его болезни и близкой смерти, наверняка бы в его доме было полно людей. А теперь Ерофей Кузьмич с горечью подумал о том, что народ отвернулся от него, что все сельчане относятся к нему недоверчиво и даже враждебно. "Они ведь не знают, что меня силком на эту проклятую должность поставили, - горевал Ерофей Кузьмич. - И не знают, что я загодя сказал Лукерье о налоге... Им одно понятно: немецкий староста - вот и все! Небось какие даже молятся, чтоб я околел скорее! Тьфу, пропади ты пропадом, эта растреклятая жизнь! Неужели даже дед Силантий не зайдет? Ведь бывало же наведывал! Нет, и этот не зайдет!" Ерофею Кузьмичу стало обидно и больно. И тут он подумал и ужаснулся своей мысли: а вдруг и в самом деле он отчего-нибудь умрет внезапно (бывают же такие случаи со здоровыми на вид людьми!), умрет, окруженный незаслуженной ненавистью народа? Теперь Ерофею Кузьмичу стало страшно. Нет, нет, так нельзя умереть!
