Джинсы, стихи и волосы - Евгения Борисовна Снежкина
– Дмитрий Станиславович, вы их уничтожили! Это не мои стихи. Это… Как же… Как мне жить теперь? Кому я могу это показать?
– Сашенька, я тебя уверяю, у сборника будет очень большой успех!
– Да черт с ним, с успехом. Там нет моих стихов!
Я выронила книжку из рук.
– Сашенька, ты просто разнервничалась. Это твои стихи. Мы очень тонко и бережно работали над текстом…
Он поднял книжку и сунул ее мне обратно в руки.
– Что вы со мной сделали? Как же так? Так просто вычеркнули все… Оставили фантик, обертку… Как вы могли?
– Сашенька, Сашенька…
Он что-то еще говорил, но мне уже не было слышно.
5
Где ты, любовь моя? Верка не зовет тебя к телефону. А я здесь одна. Все, ради чего я жила, уничтожили.
Мне только коснуться тебя, услышать твой голос, приникнуть к тебе хоть на секундочку. Побудь со мной, милый. К кому мне еще идти, просить утешения и надежды? Вокруг меня пустота. Меня предали. Нет никого. И ты пропал.
Милый, где же ты? Почему не отвечаешь? Почему молчишь? Ты специально так Верке велел говорить? Всех моих любимых уничтожили, убили. Все, во что я верила, попрано. И нет тебя рядом.
Мне бы в глаза твои посмотреть, подержать хотя бы за палец, мне бы легче стало, любовь моя. Где же? Появись! Я в пустоте. Избитая, изнасилованная, вывернутая наизнанку, тону в сиротстве, молю об утешении. А тебя нет.
Жив ли ты? Жива ли я? Милый, где ты? Побудь со мной. Утешь меня, любовь моя. Мои раны жрут меня. Родной, где ты? Где же ты?
Глава двадцать первая
1
Звонить два раза. Два звука. Всего два звука отделяют нас друг от друга, любовь моя. Тихо. Нет дома? Не хочет открывать? В коридоре шаги. Вышел. Странный, как будто припухший со сна, в трусах.
– Привет, милый мой! Спал?
– Да.
Силой отцепил мои руки.
– Посмотри на меня!
Поднял глаза.
– Что случилось? Я обидела тебя? Что-то не так сказала?
Опустил голову.
– Нет, смотри на меня.
Покачал головой.
– Что случилось?
– Мы должны перестать встречаться.
– Почему? Я ничего не понимаю, что случилось? Скажи мне, ты можешь сказать?
Пожал плечами.
– Любовь моя, ты нужен мне!
Я хотела схватить его, прижаться к нему, но он сделал шаг назад и прижался к двери.
– Нет. Хватит.
– Что я сделала не так? В чем я ошиблась?
– Ты для меня слишком буржуазна.
Он ушел в квартиру и захлопнул за собой дверь.
А я так и осталась стоять. И пустота поглотила меня. Она была тяжелой, эта пустота, как толща океана. От его квартиры я спускался по лестнице все глубже и глубже. И легкие мои сжались, не желая отдавать последний воздух. Пусть отдадут, пусть все кончится. Он не любит меня, не любит. Зачем же жить? Умри, Саша.
Я никогда больше не наступлю на эту ступень. И на эту тоже. Не увижу больше обратной стороны двери подъезда. Впрочем, как и лицевой не увижу. И этой дорожки я больше не увижу, и этой детской площадки. Умри, Саша.
На детской площадке стояли качели. Сил не было. Наверное, в посмертном существовании у того, что было человеком, не бывает сил. А тени бродят просто так, повинуясь лишь силе притяжения. Чего? Не знаю.
Я села на качели. Тело начало раскачиваться туда и сюда, неважно куда. Все равно нет воли. Какая разница, в какую сторону влечет притяжение? И тут я увидела свет в его окне. Свет моей прощальной звезды, провожавшей меня в мир мертвых. Ноги оттолкнулись от земли, и я полетела. Звезда то отдалялась, то приближалась. Вихрь нес меня и в то же самое время держал на месте. Там, где все раньше дрожало от страсти, родился вой. Я выла внутри вихря, выла звезде о своем горе. О своем страшном горе, избыть которое я не смогу ни в царстве Аида, ни в аду.
2
Все поместилось в одну коробку из-под бананов – авторские экземпляры книжки, все тетрадки с черновиками, листочки, салфетки, клочки газет, на которых я писала только что пришедшие строчки, выдранные страницы из журналов, которые были тоже исписаны. Не должно было остаться ничего, ни одной строчки, ни одного напоминания.
Тащить коробку в руках было нереально, она была слишком тяжелая. Завернула ее в простыню, попробовал взвалить на плечи, тоже не получилось. Потом залезла на балкон и вытащила оттуда старые санки. Привязала. На них-то вроде можно попробовать. Жалко, конечно, что колесиков нет. Спустилась к подъезду, привязала коробку простыней и поволокла – как бурлак по Волге.
Санки грохотали по асфальту, веревка врезалась в руки, но я тащила этот свой груз. Ничто не могло меня остановить. Ни люди, которые таращились на меня и крутили пальцем у виска, ни водопроводные люки, в которых застревали полозья. Мы с санками гремели по улице, и этот грохот помогал мне забыть и не чувствовать.
Прошла мимо того места, где Гыга впервые застукала нас с Мишкой. Потом мимо больницы, забора института, детского сада, гастронома. По дороге попались Ленка и Светка. А когда я протащила санки дальше – заржали.
На мост санки с коробкой все равно пришлось поднимать на руках. Подождать, сосредоточиться, собраться с силами и потом рывком поднять санки на себя, переставить их на следующую ступень. И так много-много раз, пока не взобралась на мост. Дошла до середины моста, перевела дыхание. Какая же тяжелая. Узел простыни не поддавался, так что все ногти сломала до мяса, на простыне появились кровавые пятна. Подняла коробку сначала на колено, потом на ограждение. Стояла и смотрела на шлюз, который был виден с моста. Баржи и катера суетились у ворот, пихались бортами, строились в очередь и затихали в ожидании нового этапа пути.
Рукописи не горят, но их можно утопить. Когда ворота шлюза открылись, я разжала руки. Коробка в белом саване полетела вниз.
А потом я блевала, перегнувшись через перила, чтобы до конца, до кусочка выблевать ту самую железу, которая заставляла меня писать стихи. Чтобы больше никогда, никогда не возникло желания написать ни строчки. Голова кружилась, мост шатало, а я все запихивала пальцы в рот, чтобы наверняка. Пока силы не кончились. Потом я опустилась на санки, прислонилась к перилам и задремала.
Разбудили меня гопники.
– Э, але, жива?
– Серый, мож, она наркоша.
– Все в порядке, мужики, спасибо. Просто голова заболела.
– А
