Подменыш - Кит Донохью
Ее уход проделал в моей шкуре большую дырку. Я потратил целую вечность, чтобы ее забыть, а потом еще одну, чтобы вспомнить. Все знали, что при мне лучше не говорить о Крапинке, но однажды, возвращаясь с рыбалки, я неожиданно услышал разговор, который не предназначался для моих ушей.
— Пора забыть о Крапинке, — сказал как-то Смолах остальным. — Даже если она жива, она к нам не вернется.
Заметив меня, все отвели глаза, а я как ни в чем не бывало подошел к костру, бросил на землю связку рыбы и принялся ее чистить. Я даже мысли не допускал, что Крапинка могла погибнуть. Она либо ушла к людям, либо отправилась к своему любимому океану.
— Да, я знаю, — сказал я, нарушив всеобщее неловкое молчание, — она не вернется.
Весь следующий день мы провозились в ручье, ворочая камни и коряги, под которыми прятались тритоны и саламандры: ловили их и потом готовили на костре. День выдался жаркий, и плескаться в воде было одно удовольствие. Вечером усталые, но довольные, мы с удовольствием хлебали свое варево, с аппетитом похрустывая мелкими косточками. Когда взошли звезды, мы завалились спать. Желудки у нас были полны, натруженные мышцы приятно ныли. На следующее утро я проснулся поздно и вдруг понял, что за весь вчерашний день ни разу не вспомнил о Крапинке. Я тяжело вздохнул. Я начал ее забывать.
Мной овладела тоска. Я мог часами лежать, глядя в небо, или наблюдать за муравьями. Я изо всех сил пытался выкинуть ее из своей памяти. При желании воспоминания можно обезличить и лишить чувства. Роза — это роза. Ворон — это просто ворон, а никакая не метафора чего-то там. Слова выражают только то, что ты хочешь сказать, и ничего больше. Генри Дэя я постарался тоже забыть и принять мир таким, каков он есть.
Остальные, похоже, тоже ничего нового не ждали от жизни. Смолах никогда не поднимал эту тему, но и так было ясно, что воровать никого мы больше не собираемся. Мы понимали, что нас слишком мало для этого, да и внешний мир кардинально изменился за последние десятилетия. Когда нашим предводителем был Игель, процесс подготовки к похищению шел по накатанной веками схеме, и все трудились с большим энтузиазмом; при Беке никакого энтузиазма уже не было и в помине, а про Смолаха и говорить нечего. Никаких разведывательных экспедиций, никаких поисков подходящих детей, никакой пластической акробатики, никаких изменений внешности, ничего. Мы просто плыли по течению, равнодушно ожидая очередной катастрофы или чьего-то бегства.
Мне на все было наплевать. Мной овладело какое-то нездоровое бесстрашие, и я повадился ходить в город в одиночку. Целью моих походов могла быть всего лишь коробка конфет для Чевизори или блок сигарет для Лусхога. Я воровал любые мелочи, которые попадались под руку: фонарик с батарейками, блокнот для рисования и восковые мелки, бейсбольный мяч и рыболовные крючки, а однажды, под Рождество, притащил торт. В лесу я занимал себя всякой ерундой: выстругивал из дерева зверей, обложил по периметру наш лагерь камнями, искал старые черепашьи панцири и делал из их осколков ожерелья. Одно из таких ожерелий я положил к подножию каменной пирамиды, которую Смолах и Лусхог построили в память о Киви и Бломме, а второе — рядом с местом гибели Раньо и Дзанздаро. Ночные кошмары меня не тревожили, но только потому, что вся наша жизнь превратилась в один сплошной сомнамбулический кошмар. Прошло еще несколько лет, когда одно случайное происшествие вдруг показало, что окончательно за быть Крапинку мне не удастся.
Луковка украла где-то кучу разных семян, и мы устроили небольшой огород на солнечной стороне невысокого холма, метрах в трехстах от лагеря. Вскоре появились всходы. Там росли морковь, горох, лук, фасоль и даже арбузы. В то весеннее утро я, Чевизори, Луковка и Лусхог мирно пропалывали грядки, как вдруг до нас донесся звук приближавшихся шагов. Мы бросили свое занятие, понюхали воздух, чтобы понять, прятаться нам или бежать. Нарушителями спокойствия оказались заблудившиеся туристы. Они потерял и тропу и теперь плутали по лесу. Хотя совсем недалеко от нас шло масштабное строительство, люди еще ни разу не появлялись рядом с нашим жилищем. Потому появление в столь необычном месте обработанной делянки могло озадачить незнакомцев. Мы быстро забросали сосновыми ветками грядки, а сами укрылись в зарослях.
Вскоре двое парней и одна девушка, в бейсболках, с огромными рюкзаками за плечами прошли между нами и нашим огородом. Они ничего не заметили, потому что передний смотрел только себе под ноги, девушка, шагавшая за ним, смотрела только на его рюкзак, а последний из этой троицы — только на ее ягодицы. Они привлекали его гораздо больше, чем окружающая природа. Мы отправились за ними. Вскоре туристы присели отдохнуть и перекусить. Достали воду в бутылках, какую-то еду, один из них открыл книгу и стал что-то читать вслух. Девушка внимательно слушала, а второй парень отошел за дерево помочиться. Его так долго не было, что первый успел не только дочитать стихотворение, но и поцеловать девушку. Когда эта интерлюдия закончилась, они взвалили свои рюкзаки на плечи и ушли. Мы немного подождали, а потом пробрались туда, где у них был привал.
Они оставили в траве две пластиковые бутылки, полиэтиленовые упаковки от еды и, видимо, забыли книжку стихов. Чевизори подняла ее и подала мне. «Голубые эстуарии» Луизы Боган. Я перелистнул несколько страниц и зацепился за фразу: «Ведь сердце нам дано не только для того, чтоб кровь текла по венам».
— Крапинка, — прошептал я. Мне показалось, что я не произносил вслух этого имени уже несколько сотен лет.
— Что-что? — спросила Чевизори.
— Ничего. Просто пытаюсь кое-что вспомнить.
Мы возвращались в наш огород. Я обернулся, чтобы посмотреть, не отстали ли Чевизори и Лусхог, и увидел, как они идут, взявшись за руки. Мои мысли опять вернулись к Крапинке. Я почувствовал острую необходимость отыскать ее, хотя бы только для того, чтобы спросить, почему она ушла. Рассказать ей, что постоянно веду с
