Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
В тот же вечер Антонина нашла телефон ближайшего кинологического клуба и на другой день после работы пришла туда с щенком. Кинолог, глянув на Алмаза, поздравил владелицу: чистопородный алабай, по-другому, среднеазиатская овчарка; восемьдесят сантиметров в холке наберет непременно. Антонина ушла через два часа, снабженная полным руководством, как следует кормить, обихаживать, дрессировать и воспитывать алабая. В течение нескольких месяцев каждое воскресенье они с Алмазом приходили на собачью площадку, вверяя их общие достижения инструктору. Алмаз учился быть собакой своей хозяйки, Антонина училась отдавать команды и наказывать. Она училась быть уверенной в своих желаниях, чтобы не наказывать безвинно и при этом обуздывать свои эмоции. Она училась выглядеть твердыней, а для этого надо было научиться внушать себе, что такое право у нее есть.
За полгода Алмаз превратился в сдержанного, неприхотливого и дисциплинированного компаньона, для которого не существовало кошек, птиц, но также «своих» двуногих, кроме хозяйки, умевшего при своих габаритах быть дома неслышным. Его покорность не нуждалась в постоянной возгонке авторитета, а преданность не требовала покупать этот авторитет задешево. Здравый смысл говорил, что именно такова должна быть и будет любая собака, если ее грамотно воспитывать, и все же Антонине казалось чудом и одновременно результатом некоего искусного расчета, что именно ей досталась именно такая собака.
В первую для щенка субботу на новом месте Кирилл зашел его проведать. По пути к метро они с Антониной говорили о собаках, о школе, в которой учился Кирилл, о его матери, об Антонинином отце, не говорили только о минералах. С того раза и впредь Кирилл не только задавал вопросы, но и отвечал.
Lieber Anton!
<…> Obwohl du sich vage an deinen Vater erinnern, habe ich einen Jungen in meinem Klub, der nicht einmal weiß, wer sein Vater ist.
Дорогой Антон!
<…> Ты хоть и смутно, но помнишь отца, а у меня в кружке есть мальчик, который даже не знает, кто его отец. Его мать, кандидат философских наук, похоже, своеобычная и своенравная особа, как-то, в ответ, видимо, на сетование или упрек, посоветовала ему… стать самому себе отцом. Как отец является примером для сына, так и ты стань человеком, с которого хотел бы брать пример. Как сыну стыдно перед отцом за дурной поступок, так пусть тебе, когда плохо поступишь, будет стыдно перед собой. А сделаешь что-нибудь хорошее – похвали себя, как похвалил бы отец. И если кто-то тебя обидел, поплачься, пожалуйся сам себе и – сам себя защити. <…>
12
Антонина села с краю на одну из скамей в последнем ряду. Папа сидел в том же ряду через проход. Он смотрел вперед, поначалу могло показаться, что, как и надлежит, на алтарь, но скорее просто перед собой.
– Удивительнее всего то, – сказал папа, не поворачиваясь к Антонине, – что нет крайностей, которые бы не сходились, нет ничего, что исключало бы другое, и ничто неотделимо от всего остального, но есть свет и тьма, «да» и «нет», и ты или любишь, или не любишь. Это узнаешь в самом начале, и под конец оказывается, что к этому ничего не прибавилось.
– И что здесь относительное и что абсолютное?
Папа пожал плечами совсем как Антон.
Liebe Antonina!
Leider werde ich dieses Jahr nicht kommen können. Die vorläufige Diagnose ist enttäuschend, aber Kindern wird empfohlen, eine weitere Untersuchung durchzüfuhren. Wie auch immer, ich fühle mich ziemlich schlimm.
Дорогая Антонина!
К сожалению, в этом году я не смогу приехать. Предварительный диагноз неутешительный, но дети советуют провести еще одно обследование. Так или иначе, чувствую я себя довольно скверно. Но не спеши представлять меня подавленным и зацикленным на своем нутре: я ведь позавчера стал дедом. Если ты не возражаешь, я очень хотел бы (Клаусу и Гитти этот вариант нравится), чтобы девочку назвали Антониной. <…>
1996
Антонина протянула Кириллу аудиокассету. – Это то, что нужно?
– Да. – Кирилл осмотрел полученное как бы наскоро, улыбаясь со смущенным удовлетворением. – Передайте племяннику мою огромную благодарность.
Двадцатилетний Кирилл учился на геологическом факультете Горного института, носил штаны из черной кожи с металлической цепью, перстень в виде волчьей головы и слушал метал – как он перевел для Антонины, «тяжелую» музыку. Антонине оба термина представлялись на свой лад неряшливыми: когда почти сразу по приходе Кирилла ее магнитофон разражался гитарными очередями и перкуссионной канонадой, то мысленному взору едва ли являлся образ налитой тяжести, будь то расплавленный свинец или матово-непроницаемый шарик ртути. Эта зримая тяжесть причиталась не музыке, разносящей материю на первичные элементы и сдувающей их в тартарары, а скорее самому Кириллу. Год назад он спросил ее, считает ли она его ненормальным, раз он способен любить только камни, и Антонина пообещала ему в ближайшей перспективе как минимум еще одну любовь. И то, что Кирилл полюбил противоположное себе – гармонию крушения, – заверяло жизнеспособность и доброкачественность этой первой любви.
– Ян-Йозеф пишет, что эти Rammstein там сейчас последнее слово тяжелой музыки. Теперь ты владеешь тем, чего ни у кого еще нет.
– Разве только теперь? – Улыбка лишь чуть, как ртутная капля, поменяла линию, но из смущенной стала самоуверенной, не юношески, а зрело самоуверенной, и Антонина, как всегда в отношении Кирилла, смирилась перед исключенностью «да» и «нет», «нравится» и «не нравится». Вопрос, не могла бы ли она давать ему уроки немецкого, полнился той же зрелой самоуверенностью или, вернее, правом быть уверенным в том, что ему не откажут, и просто приневолил Антонину ответить: – С удовольствием.
Кирилл поставил кассету и как-то угрюмо вытянулся на полу, разгородив комнату двухметровым барьером. Рядом, положив морду ему на грудь, улегся Алмаз.
– Не представляю, что буду делать, если вы уедете.
– Куда?
– Ну как же…
Он опять подводил к ответу, и Антонина не сопротивлялась.
– Нет. Нет, я никуда не уеду. Как я могу?.. Здесь могилы родителей.
Антонина ждала опять же самоуверенной улыбки, которую заслужило ее скоропалительное наивное лицемерие, но Кирилл не улыбался. Приподнявшись на локте и уставившись ей в глаза, он словно своим замороженным и одновременно взбудораженным взглядом вытаскивал что-то из ее взгляда, из-под недоумения, маскирующего испуга, и из-под испуга. Это длилось целых полминуты, а затем Кирилл снова вытянулся на спине и сказал, глядя в потолок:
– Значит, мы всегда будем вместе.
13
Из-за сепсиса у Хубера Первого был жар, иногда он бредил, и ему представлялось, что он в другом лесу, за сотни километров к востоку от Рудных гор.
В сентябре
