Валентин Катаев - Горох в стенку (Юмористические рассказы, фельетоны)
Надпись: "Дело сделано... Шито-крыто".
15. Крупным планом: неотразимая телеграфистка и мистер Климов целуются. У их ног сидит, поджав под себя пушистый хвост, Честоковский и умильно облизывается.
Надпись: "Друзья ликуют".
16. Вагон, где ютятся семьи рабочих с маленькими ребятишками. Теснота. Нищета.
Надпись: "А они получили вместо квартиры - фигу".
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
17. Летит московский поезд.
Надпись: "Но..."
18. Крупным планом: из вагона выгружают "Гудок".
19. Мистер Климов раскрывает номер "Гудка" и медленно зеленеет.
Крупным планом надпись:
"Маленький фельетон Митрофана Горчицы: "Неотразимая телеграфистка, или Преступление мистера Климова".
Конец.
1927
КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ?
- Вы меня вызывали? - спросил ПДР 5-го участка службы пути Московско-Курской железной дороги, входя к ПЧ-5 Былову.
- Вызывал.
- Чем могу?
- В газете "Орловская правда" писал?
- Писал.
- Так, так. А в стенгазете "Скребок" про меня писал?
- А что такое?
- Да ничего такого особенного. Писал про меня в "Скребке"?
- Это редакционная тайна.
- Ах, тайна! Скаж-жите пожалуйста! А это чей почерк?
- Мой.
- Ага! Очень приятно! Так и запишем-с. Уходи.
- Как это "уходи"?
- А так, очень просто - уходи! Со службы уходи.
- У меня семья из восьми человек!
- Так и нечего в газетах сотрудничать. Уходи.
- Товарищ!
- Я тебе не товарищ. И нечего тут околачиваться. Сеанс окончен. Уходи. А не хочешь уходить, так я тебя уйду. Понял?
Сказано - сделано. Ровнехонько через две недели рабкор Третьяков был уволен. Дело о его незаконном увольнении попало к губпрокурору, и, конечно, последний через доринтрудпути постановил Третьякова восстановить в должности.
Однако неукротимый Былов уперся руками и ногами.
- Не желаю принять обратно - и никаких! Пускай служит на другом участке!
- Хорошо, - покорно сказал Третьяков и согласился перейти на 2-й участок службы пути.
- Переходи, переходи, - пробурчал ему вслед мрачный Былов, - я тебя, брат, и на втором участке докопаю! Будешь у меня знать, как в газетах писать!..
Третьяков пришел в ПЧ-2 к Неведрову и сказал:
- Товарищ Неведров, я служу на дороге двадцать лет...
- Так-с.
- Являюсь кандидатом ПД с двадцать второго года.
- Так-с.
- Выдержал экзамен при правлении дороги на эту должность.
- Так-с.
- А на нашем участке есть свободная вакансия ПД.
- Есть вакансия. Верно.
- Так прошу меня назначить.
- Увы, Третьяков! - тяжело вздохнул Неведров. - Не могу я тебя назначить на эту вакансию. Работник ты хороший, это факт. Служишь двадцать лет - факт. И все права на должность ПД имеешь - это тоже факт. А назначить не могу.
- Почему же?
- По тому самому. Мне о тебе много говорил Былов. Беспокойный ты человек, Третьяков. Писать очень любишь, Третьяков. И по этому самому не бывать тебе, Третьяков, ПД. Уж такая, значит, твоя судьба рабкоровская. До свиданьичка, Третьяков!
У рабкора Третьякова шесть душ детей, из которых трое учатся в Серпухове, а живет он, рабкор Третьяков, на перегоне, в трех верстах от станции, так что ребятишкам приходится ежедневно молотить пешком по шести верст. Туговато.
Желая облегчить положение своей семьи, рабкор Третьяков подал заявление о перемещении его на свободную вакансию в Люблино по той же должности ПДР.
Вопрос о перемещении был согласован в соответствующих инстанциях, и Третьякову было предписано переместиться на 1-й участок.
Третьяков явился к ПЧ 1-го участка и побледнел. На месте ПЧ-1 сидел не кто иной, как сам грозный Былов собственной персоной.
- Как! - воскликнул Былов. - Ты опять здесь? Не потерплю! Не допущу! Не р-р-разрешу! Не надо мне тут никаких писателей!
- Так ведь я же имею официальный перевод!
- А я не пущу!
- УДР знает...
- А мне наплевать на УДР!
- Това...
- Молчать! Молчать! Молчать!
И что же вы думаете, дорогие товарищи? Так и не принял, несмотря ни на что, грозный Былов рабкора Третьякова на свой участок.
И продолжают ребятишки Третьякова ежедневно переть пешком по шести верст. И продолжает оставаться сам Третьяков в должности ПДР...
Совершенно невероятно, но факт.
Хоть "караул!" кричи!
1927
"НА ГОЛОМ МЕСТЕ..."
"Полтора года назад тут еще было абсолютно голое место..."
Именно такими словами начинаются почти все очерки о Магнитогорске. Когда я уезжал из Магнитогорска, мои магнитогорские друзья сухо предупредили меня на вокзале:
- Имей в виду. Напишешь: "Полтора года назад тут еще было абсолютно голое место" - и твоя карьера как писателя и человека безвозвратно погибла.
- Ладно. Не погибну, - сказал я друзьям, и поезд тронулся.
Кстати, о магнитогорском вокзале.
Полтора года назад на месте магнитогорского вокзала было еще абсолютно голое ме...
Извиняюсь!..
Голого места не было. И полтора года назад не было. Вообще ничего не было.
Магнитогорский вокзал при всем моем глубоком уважении к советскому транспорту не может быть отнесен к чудесам строительной техники.
Нельзя сказать, чтобы он мог успешно конкурировать по красоте и великолепию с лучшими мировыми вокзалами. Больше того. Даже скромный кунцевский вокзал в сравнении с магнитогорским может показаться шедевром вокзальной архитектуры.
Магнитогорский вокзал представляет собой три вышедших из употребления железнодорожных вагона, уютно разукрашенных соответствующими надписями.
Но не в этом ли его прелесть?
Он как бы является скромным символом общего строительного движения. Вокзал, дескать, и тот на колесах.
Между прочим, про магнитогорский вокзал комсомольцы сложили такую частушку:
В наших транспортных вопросах
Есть один большой вопрос.
Наш вокзальчик - на колесах,
Только транспорт... без колес.
Полтора года назад...
Виноват!
Не полтора года назад, а двенадцать часов назад! Таковы магнитогорские темпы.
Картинка.
Раннее утро Первого мая. Просыпаюсь в номере гостиницы (полтора года назад на месте гостиницы было абсолютно го... Ох, извиняюсь!..). Мой товарищ по номеру, магнитогорский старожил, стоит перед широким итальянским окном и пожимает плечами. Чем удивлен мой товарищ? В окно виден широкий строительный пейзаж. Экскаваторы. Тепляки. Фундаменты. Подъемные краны.
- Н-ни ч-черта не понимаю... Гм... Хоть зарежь...
- Да в чем дело?
- Как это в чем дело? Видите?
- Пейзаж вижу.
- Пейзаж... Гм... А посреди пейзажа?
- А посреди пейзажа - большая труба.
- Большая труба?
- Ну да. Большая труба. А что?
- А ничего. Поздравляю вас! Мы оба сошли с ума и галлюцинируем. Здесь не может быть трубы. Вчера здесь ее не было.
- И тем не менее труба. Большая железная труба. Вышиной в два порядочных дома.
- Позвольте... Ведь сегодня Первое мая. Понимаю, понимаю! Это первомайские штучки. Макет трубы. Не иначе. Уф! Гора с плеч!
Но каково же наше удивление, когда оказывается, что труба не первомайский макет, а действительная, всамделишная, настоящая труба.
Ее поставили в ударном штурмовом порядке в течение одной ночи.
- Испортили пейзаж, черти, - печально бормочет мой товарищ. - Вчера я его снимал, а сегодня снимок устарел. Никак за темпами не угонишься!
Однако эпизод с трубой - мелочь.
История с озером куда грандиознее.
В двух словах. Была крошечная речка. Курица вброд проходила. А для доменных печей необходимо воды примерно вдвое больше, чем для всей Москвы. Где же взять? В ударном порядке в 73 дня перегородили речку километровой плотиной и сделали "озеро площадью в 15 квадратных километров".
Пришли кулаки из соседней станицы, посмотрели - где речка? Нет речки!
- Караул! Большевики последнюю речку у людей украли! Ограбили!
- А озеро вас не устраивает? - спросили комсомольцы и дружно запели:
Нету речки - и отлично!
Вот где наши козыри:
Не в ручье единоличном,
А в коллективном озере.
Теперь насчет магнитогорской кооперации.
Еще полтора года назад на месте магнитогорской кооперации было абсолютно голое мес...
Ах, черт! Виноват. Ну, действительно было голое место. Собственно, и сейчас гол...
Опять!.. Я извиняюсь. Место не было голое... И сейчас не голое... Наоборот, магнитогорская кооперация работает мощными толчками, так сказать, периодами.
Был, например, недавно так называемый апельсиновый период. Магнитогорск задыхался от обилия апельсинов. Магнитогорск был превращен в Сорренто. А кооперация все крыла и крыла апельсинами, пока местное население не взмолилось:
- Довольно!
И апельсиновый шквал утих так же внезапно, как и начался.
Но зато начались так называемые икорные заносы. Паюсную икру ели все. Даже местные тихие, маленькие, похожие на мышей лошадки с отвращением отворачивались от соблазнительного деликатеса.
Население снова взмолилось:
