Феликс Светов - Отверзи ми двери
- Разрешите и мне два слова? - Лев Ильич налил себе водки, но не встал, а голову опустил.
За столом замолчали, только дама в пенсне, фыркнув, что-то бормотнула.
- Конечно, Левушка, скажи, ты ж знаешь, как тебя Яшенька всегда любил, ты один у Илюши... - тетя Рая снова заплакала.
- Мой дядя, - начал Лев Ильич, - Яша был легким человеком. Такому человеку, как он, и жизнь была б нужна совсем другая - легкая. А она его с самого начала вон куда потащила. Веселый он был человек. И выпить с ним хорошо было, и поговорить про все на свете, и по улицам погулять. А он, видите, как схватился еще мальчишкой за тот маузер, и держал его, пока его самого тем же маузером... Не ту жизнь он выбрал, а может его не та жизнь выбрала - не по его плечам. И все-таки счастливым он был человеком - мой дядя Яков. Таким счастливым, что вот и сегодня, глядя на страшные эти... - Лев Ильич запнулся, представив не дававший ему покоя, не уходивший из глаз красный гроб, плававший в глиняной яме. - Провожая его, думалось: ну как же тебе повезло, Яша! А счастье его, радость - а ведь он это знал, понимал, всегда понимал, потому и бывал порой веселый как ребенок, - посчастливилось ему встретиться с тетей Раей...
- Ой, что ты, Левушка! - охнула тетя Рая.
- И так посчастливилось, - поднял на нее глаза Лев Ильич, - в самом чуть ли не детстве, когда он себя и человеком еще не сознавал, мужчиной не был. Это, вон, книжные люди все полагают, что коль держит человек в руке пистолет, или там ножик, он - мужчина. Не так ведь, а, тетя Рая?
- Ну знаете!.. - вскинулся Семен.
- Да уж знаем, - не сбился Лев Ильич. - Куда как знаем, навидалась Россия мальчиков с ножами и пистолетами, возомнивших себя мужчинами. Да уж так, кто берет нож, те же от ножа и погибают. Не нами это сказано, а иначе не бывает. И не у таких, как Яша, спину ломали, не такие, как он, за тот стаж собственной кровью расплачивались. А ведь он вернулся. И вот девочки при нем выросли, внучке порадовался, даже начальник ЖЭКа, строгий к своим жильцам, доставляющим ему столько огорчения, и он помнит его добрым словом. А все тетя Рая, ее подвиг, ее только сокрушивший, любовь, которая оказалась посильней ножа. Вот кому всем обязан Яша - не партии своей, вы уж простите меня, Семен, лучше б и не вспоминать здесь - за поминальным, тети Раиными руками сделанным холодцом про это, да и стаж его - не насмешка ли всего лишь? Любовь тети Раи, которая не просто спасла ему жизнь, что уж там жизнь, которая все равно так или эдак, но у всех у нас закончится смертью. Она эту жизнь ему светом наполнила, про который он за пистолетом своим и позабыл бы, коль не она все - не тетя Рая и не любовь ее великая, никакой награды себе не требующая... Давайте мы за тетю Раю выпьем, за подвиг и за страдания ей поклонимся, пожелаем счастья, покоя, сил вырастить внучку и помочь ее и Яшиным девочкам. Будь здорова, Раечка!..
Лев Ильич выпил, отправил в рот кусок холодца и улыбнулся.
- Замечательный у тебя холодец, а я, дурак, все отказывался!..
Все молчали, а тетя Рая тихо плакала.
- Вот мужик вырос, - встала с места нянька и в сердцах громыхнула тарелкой. - Не то что наш, прости Господи, "записи" ему все подавай. "Записи" тебе - как же, музыку! Спасибо тебе, Лева, утешил, спаси тебя Христос!
Все полезли из-за стола.
Рита, когда Лев Ильич протискивался мимо нее, обняла его и поцеловала.
- Еще чай будет, - спохватилась тетя Рая, - у нас и торт есть.
Семен подчеркнуто отворотился от Льва Ильича, отправился на кухню, и Лев Ильич слышал, как он там гневно о чем-то говорил с дамой в пенсне - уж ее голос ему запомнился.
Лев Ильич закурил, к нему подвалил ЖЭК, стрельнул сигарету.
- Пойдем на лестницу, там перекурим.
Они вышли к лифту.
- Послушай, - сказал ЖЭК, глядя на Льва Ильича пьяными, шальными глазами, - у тебя время есть?
- Какое время? - не понял Лев Ильич.
- Да тут, понимаешь, у меня баба, квартиросъемщица из нашего ЖЭКа. Пойдем, слушай, тут уж все, больше не дадут, да и ладно, им тоже отдохнуть надо, а то этот заядлый со стажем заведет сейчас свою шарманку, он, видел, как на тебя вызверился?
- Не могу, у меня еще дела сегодня.
- Да брось ты, дела! Все равно всего не переделаешь. Это такая, я тебе скажу, баба - и коньяк есть, все, как положено. Тоже Фира, между прочим. Про все - как есть про все! - и поэтажный план позабудешь. Ну его к монаху и план этот - один шут, все прахом пойдет!..
- Неужели до того? - никак не ожидал Лев Ильич. - Чего ж ты тогда распинался?
- Так там, понимаешь, я, вроде, не от себя - представитель, одним словом. За это деньги получаю. Это у них стаж - понастроили, им и податься некуда, а нам - нам зачем? Все равно растащат, какой там план! Тут у нас и эти индивидуальные сортиры, умывальники, плиты из своих квартир - все волокут продавать. Честное слово, не поверишь - чем сами-то обходятся? Да это все брось, забудь. Я тебе про другое: пойдем, слушай, не пожалеешь!..
"По делам вору и мука..." - вспомнился Льву Ильичу давешний парень. Вот и мне по делам! Начался мой еврейский разговор с праотцов - с Авраама и Моисея, да еще пораньше того - с тех дней, когда Господь создавал небо и землю, даже книгу "Есфирь" вспомнил! - а кончился пьяной болтовней о лихой Фире, заставившей начальника ЖЭКа забыть про поэтажный план!..
- Левушка, Борис Иваныч, где ж вы? Чай уже на столе, - выглянула на лестницу тетя Рая.
- Спасибо, Раечка, мне надо идти. Я приду к тебе, обязательно приду, не сердись на меня...
У Льва Ильича не было больше сил сидеть за этим столом, да и от ЖЭКа надо было бежать, пока не поздно.
3
Он успел еще застать ее в редакции.
"Ой, хорошо как! - обрадовалась Таня. - А я уходить собралась. Вы где?"
Лев Ильич стоял в телефонной будке, против редакции. И так ему тепло стало от ее милого голоса, от ее искренней радости - значит нужен еще кому-то?
Они пошли пешком - не очень было далеко, да и спешить теперь некуда. И это ощущение, что не нужно торопиться, что он все равно пришел - что бы то ни было, пришел! - такое странное оно было для Льва Ильича, так непонятно было, на чем оно основано: вот и дома у него нет, и ночевать сегодня где неизвестно. У Тани? А удобно ли, да еще в том доме... Но как-то все иначе тут было - идет себе с милой девушкой, за руку ее держит, она ему рада, болтает и то, что с ней происходит, то, о чем вчера ему рассказала, доверила, ее драма, решение, которое надо было принять - от него теперь чуть ли не вся ее жизнь зависела, станет совсем другой! И все это было так естественно: эти заботы, переживания, само собой разумеющиеся. Да и какое тут может быть решение - все ясно и спрашивать надо ли? Но важно было и спросить, и поговорить, а с кем еще, как не со священником решать такое - отца-матери у Тани давно не было, и, как вдруг выяснилось, у современной этой девчонки с модными глазами и в туфлях на платформе - совсем одинокой. Это одна внешность, а на самом деле все оказалось совсем другим. Так и этот гигантский город живет двумя жизнями - внешней, стоящей немного, только грохоту на весь мир, и - главной, на самом деле единственной, никому чужому неведомой. Может, она и осталась такой - та жизнь, как сто, двести лет назад?.. Это когда - при Екатерине, что ли? - усмехнулся Лев Ильич. Что ж тут осталось, кроме названий, да и они завтра позабудутся. И не завтра - сегодня забылись. И он попытался вспомнить названье улицы, по которой они так хорошо шли - Остоженка, а может, Пречистенка? Какая ж из них какая?.. Почему-то всегда он тут сбивался. И все-таки чего здесь было больше, - застряла у него в голове мысль, - внешнего, что все здесь затопило: машины, асфальт, люди, как придаток к этим машинам, позабывшие запах земли под асфальтом, где та, другая жизнь, существующая и там, под асфальтом? Что ж это за жизнь может быть под асфальтом, под катком, регулярно его приглаживающим уродливая, затоптанная, задыхающаяся и задохшаяся давным-давно? Это и не жизнь вовсе, а некое существование, какие-то жалкие функции, быть может, сохранившее его и противопоставлять нелепо гигантскому городу, который ведь не просто так вырос, стал из маленького большим, надстроил этажи, выковырял булыжник и залил все бетоном? Это произошло вдруг, однажды - подумаешь, пятьдесят лет! - так что то, что называлось той истинной, глубинной жизнью - она и приготовиться к своей тайной жизни не успела, ее залило, затопило - и она могла сохраниться только уродливым жалким анахронизмом, слезливым напоминанием о некоей древней романтической близости с живой природой... Ну да, подумал Лев Ильич, это верно, если говорить с точки зрения все того же асфальта или каблуков, весело по нему отщелкивающих, или с точки зрения катка - попробуй останови его, ляг на его дороге! Но разве тупая сила свидетельство истинности и жизни? А травинка, пробивающаяся сквозь трещины в асфальте - это чудо, реально существующее сегодня, когда для чудес нет ни места, ни времени, когда их смяло катком или столь же тупой иронией - не свидетельство?.. Вот мы и договорились, - подвел он итог, - асфальт или травинка, вот и решай, что главнее, что жизнь и чудо? Ага, подумал дальше Лев Ильич, став на мгновение травинкой, а не каблуком, щелкавшим по ней. Да, с точки зрения травинки, на много ли способен и чего там уж стоит ваш асфальт? Это пока вы тут щелкаете и шинами разбрызгиваете грязь, а когда приходит пора, а ведь она непременно все равно придет, когда вы роете яму, чтобы лечь в нее - каково вам оказаться там, в залитой водой глине? А травинка растет и в яме, и еще через месяц-два бугорок над ней зазеленеет - для травинки и ужаса здесь нет никакого. И он вспомнил вдруг таких разных людей, виденных им сегодня - их всех, так по-разному проявившихся возле той ямы: своих двоюродных сестер, даму в пенсне, Семена, тетю Раю, ЖЭКа, старика-еврея, шофера такси и наконец дядю Яшу, поплывшего в своем красном гробу... Ну конечно, остановил сам себя Лев Ильич, это так заманчиво - представить своего оппонента глупцом, чтоб доказать несомненность правоты собственной банальности: асфальт, каток - уж изначально самый тупой инструмент, и некая травинка - символ жизни, беззащитности. Ну а разве есть принципиальная разница - не количественная, конечно, меж катком, коль уж ты взялся противопоставлять травинке, и каким-нибудь раскошным автомобилем, электронной машиной, космическим аппаратом - разве он, каток, не выполняет своего назначения всего лишь столько же, или еще более того - безукоризненно: попробуй, повторил он понравившийся ему аргумент, ляг на его дороге! Вот потому я их и увидел рядом и совместил, что в ее беззащитности перед его тупым могуществом некая высшая сила и замысел. И он просчитал про себя двадцать веков, и еще сорок до того, и еще столько же. Он представил себе пору, когда на самой заре истории впервые показалась небольшая толпа полудиких пастухов, вышедших вслед за Авраамом из Месопотамии, из Харрана, путь их лежал через пустынные области в землю Ханаанскую. Он попытался припомнить, что было еще до того, а потом ринулся обратно сквозь тысячелетия и века и уже очутившись здесь, в гремящем, грохочущем, готовом все затопить городе, он и увидел все ту же травинку. Ему показалось, он услышал, как она дышит и толкается там, под его ногами, под толщей сотневекового асфальта - та самая травинка, что была посеяна Господом еще до того, как Он создал человека из праха, и уж, конечно, не человеку сделать что-то с Божьим созданием. Как и не тому, что сделано человеком, его ж и погубить. Он может стать Семеном, может даже управлять катком и не свернуть в сторону, если ты попадешься ему по пути, но даже и тогда он способен однажды открыть в себе то, что открылось ведь Льву Ильичу племяннику своего дяди и кровному единоплеменнику этого самого Семена. Вот оно, серное озеро, кипящее масло на сковородке: когда водитель катка - а кто из нас так или иначе не был тем водителем? - вдруг опомнится и прозреет, поймет несомненность травинки, которую всю жизнь давил, увидит ее рядом, в первом встретившемся ему человеке - вот в этой девчушке, что о чем-то спрашивает и спрашивает его и уже изумленно останавливается, не понимая его немоты...
