Нежный лед - Вера Мелехова
Он шутил, играл, наслаждался. Он, Майкл Чайка, снова бог, снова царь и снова герой!
Воздух вокруг него – то ли от снега, то ли от счастья – сделался упругим, живым и тягучим. Превратился во что-то сладкое и теплое из детства. Вроде сливочной тянучки, нежной, розовато-бежевой. Такую тянучку нигде нельзя купить, ее можно только дома сделать – из сахара и сливок, по рецепту советских времен, который во всей Канаде знала только мама… О чем он думает? Небесная лонжа вернулась! А он думает о сливочной тянучке? О смутном и давнем детском…
Снежный воздух наполнил ему паруса, взъерошил перышки на сильных крыльях. Черный силуэт в черном небе счастливо метался в сокровенных квадруплах, то возвращаясь из стратосферы, то снова поднимаясь и кружась.
Приземляясь, Майкл раскидывал руки. Так уверенно и так красиво, что успел удивиться: а ведь он вовсе не для равновесия их раскидывает. Для равновесия он делал бы это иначе.
Он совершает движения для… самопознания, он философствует и рассуждает на языке движений. Сам с собой разговаривает. Или… Эти мысли в его ошеломленную голову транслируют? В каждой мысли, в каждом шевелении перышка на невидимых крыльях – смутное, давнее детское счастье…
Вот он вышел из моря, голый, такой еще малолетний. Мать пеленает его махровым полотенцем, он выворачивается, торопится нырнуть ногами в горячий песок. Улегся, успокоился, мать поливает его сверху струйками белого, остывающего на лету песка. Вверх по ножкам от самых пяточек по широкой спинке, по плечикам и предплечьям… А потом она наклоняется и дует на эту сухую морскую манку, и манка взлетает, и Майклу щекотно, смешно и счастливо. И матери тоже счастливо-пресчастливо, хорошо-прехорошо. Она уже отошла от него к кромке бирюзового моря, налитого в блюдце большого залива. Стоит и думает: не войти ли в воду? И все время оглядывается на Майкла: спит ли, смотрит ли на нее? А он сначала смотрел узенькими глазками-щелочками удобного для пляжа китайского фасона, а потом передумал смотреть. Плюхнулся щекой на мягкую и теплую манку и уснул, чувствуя, как вода в его волосах нежно и медленно нагревается. И испаряется. Мама отошла от моря, вернулась к нему. Зачем ей море, когда рядом Майкл? Он не видел ее. Она его не касалась. Но он знал, что она рядом. Не чувствовал, а знал. Чувства – это иногда слишком грубая, слишком земная категория. А тут категория небесная, как вернувшаяся лонжа.
Тому факту, что, наслаждаясь лонжей, Майкл все время думал о матери и представлял счастливые моменты детства, люди, продвинутые в уважаемом Ниной «Серфинге в реальностях», нашли бы простое и ясное объяснение. Это могучая сила внешнего намерения повернулась к счастливцу лицом. Идет энергетическая подпитка.
Православный священник назвал бы те же явления, соответственно, Божьим Промыслом и Божьей Благодатью. Все с больших литер, желательно церковнославянской вязью.
Раввин-каббалист или даже просто каббалист, иудейский монах-расстрига, вошедший во взаимное неуважение с ближайшим к дому раввинатом, заговорил бы о том, что космос первичен, а все остальное вторично, что это знание дает человеку возможность приобщиться к гигантской мощи космоса и даже изменить те «кассеты», на которых записана его жизнь.
За отсутствием потенциальных докладчиков практический семинар по дальнейшему совершенствованию миропонимания не состоялся. Снегопад завалил лед так сильно, что Майкл был вынужден остановиться: нужно надеть чехлы и сходить в гараж за большой снегоуборочной лопатой. Между его собственными лопатками – сверху вниз горячим потоком – перемещался праведный пот труженика, в отличие от самого Майкла законов всемирного тяготения не нарушающий.
Майкл засмеялся вслух, так звонко, словно в сердце ему вкололи мощную инъекцию радости. Действие инъекции было обширным: весь мир вокруг стал другим. Вернулась! Небесная! Лонжа!
О, как он этого ждал! Как жаждал, как силился понять, что же, что он должен сделать, чтоб она вернулась? Прогрыз в Интернете тома по психологии спорта, искусственно вводил себя в состояние гнева и ярости. Карлосу морду набил… А когда случилось, то проморгал причинно-следственные связи, не заметил побуждающих обстоятельств.
Ну, еще раз, все по порядку.
Тонко прозвенел кошачий колокольчик. Сумасшедшая кошка, Майкл знал ее со вчерашнего дня: бегает вокруг катка, как ослик вокруг цирковой арены, не ушибить бы. Майкл зашел на прыжок. Все как обычно, но в этот раз он взлетел выше, чем мог ожидать. Во время ротации, на витке, во временном отрезке длиной в сотую долю секунды, метрах в тридцати от катка, увидел Элайну, нелепую, толстую. Узнал ее сразу и почему-то обрадовался. Что само по себе и нелогично, и странно…
С этой нелогичной радостью возвращения небесной лонжи Майкл не связал никак.
Закончив последнее вращение, двумя широкими бросками он подлетел к воткнутым в снег чехлам.
Глава 172
Элайна охнула от неожиданности и быстро сунула невыключенный телефон в карман. Кажется, пронесло, не заметил.
Майкл медленно надел чехлы, снял перчатки. Голыми горячими руками с ворсинками перчаточной шерсти зачерпнул пригоршню снега из высоченного сугроба и стал этим снегом умываться: жарко ему. Элайна отвернулась, быстренько выключила в телефоне камеру. Потом спохватилась: чего она боится-то так? Может, она время проверяет. Ну да, вот, пожалуйста, на телефонных часах без четверти одиннадцать пи эм.
– Я пришла тебя предупредить, – начала первой. – Из Монреаля прилетел мой бывший бойфренд. Это его порошки. Он хуже зверя человек. Убить за них может. Будь осторожен!
Майкл молча смотрел на Элайну. Слушал.
– Я его сегодня утром в аэропорту встретила и от него убежала… И весь день тряслась… Я сейчас к тебе стучалась, тебя нет, я подумала, он тебя убил уже! У него всегда нож при себе…
– Был у него, стал у меня, – пробурчал Майкл фальшиво-равнодушно.
Очень хотелось похвастаться гусарско-мушкетерской удалью хоть перед кем-то. Но в глазах у Элайны вместо восторга ужас.
Пришлось поспешить с подробностями:
– Мы не дрались. Считай, что он выронил.
– Он тебя в покое не оставит, отдай ему кокаин! Майкл, пожалуйста, не надо с диким зверем связываться! Он же мстить будет… Пожалуйста, отдай ему кокаин!
Говорила она по-английски и громко. Слово «кокаин», с точки зрения Майкла, было одиозным и непроизносимым, а она повторяет как попугай. Как будто ей приятно лишний раз сложить из колючих букв, из куриного клекота запрещенный к употреблению код, лишь именем своим способный зарубить любой допинг-контроль.
– Нету у меня ничего! Я все спустил в унитаз!
Элайну как обожгло! Теперь Клод их обоих убьет! Чего угодно от Майкла ждала, но не такой глупости. Живые деньги спустить в унитаз? Не может быть!
– Не может быть!
Майкл усмехнулся:
– Почему это не может? Взял и уничтожил. Я же не ты, не твой кадыкастый козел. Это он тебя подослал? Выяснить ситуацию, обстановочку разведать? Ну, так и передай ему: его сокровища находятся там, где им и положено – в канализации! Растворились уже…
Майкл резко повернулся и зашагал к дому. Высокий: коньки с чехлами добавляли ему минимум десять сантиметров.
Потрясенная Элайна смотрела ему вслед. Уходит, он уходит от нее навсегда. Даже не он, это прошлое ее от нее уходит. Детство, дурная юность, неприличная беременность, несчастливые роды, ссора с матерью… И последнее – ссора с сыном, единственным, оставшимся в живых. Уходит все, оставляя на снегу непонятные и нечитаемые следы.
Давным-давно она стояла здесь же, на этом пятачке, покрытым прыщавым льдом, и фотографировала. Фотографировала, не скрываясь, не стесняясь, маму и Мишутку. Маминым сорокадолларовым фотоаппаратом. Хохотали… Все трое хохотали так, что Элайна, щелкнув их, смеющихся и счастливых, сама, не удержавшись, сотрясаясь хохотом, шлепнулась в сугроб. И фотоаппаратик уронила в мягкий, только что выпавший снег. Тяжелый, красиво крытый мельхиором, но не защищенный от проникновения влаги приборчик юркнул в нутро сугроба очень глубоко. И они обе испугались – и мать, и Элайна: пропадет дорогая вещь!
Но фотоаппарат выжил. Дома изъяли из его стального брюшка пленку в черном цилиндрике – авось все-таки счастливый миг не исчез бесследно? В Калгари, симметричном (если сложить карту мира пополам) то ли Омску, то ли Алма-Ате,
