Вулканы, любовь и прочие бедствия - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир
— Милан, — говорю я, сохранив последнюю модель течения лавы, — мне надо пойти проверить, как там моя семья.
Он кивает:
— Знаю, понимаю. Ступайте, вы достаточно поработали. Эбба вас сменит, Юлиус и его группа поддерживают связь из Метеоцентра. Уже развернуты пункты эвакуации, Красный Крест начал обнародовать списки, можете поговорить с ними и попросить помочь в розысках.
Я встаю, опираясь на стол; стоять на больной ноге невозможно.
— Милан, я так сожалею. Что так просчиталась, что нам не удалось предупредить жителей.
Он смотрит на меня с печальной улыбкой:
— Дорогая Анна, не надо ни за что просить прощения! Вы старались. Но предугадать невозможно, вы же не всеведущая, этого от вас было бы и неправомерно требовать. Вы честно трудились, действовали только в интересах науки и службы гражданской обороны страны. А потом пришли сюда, чтобы работать с нами, пытаться принести пользу, как и все мы. Это не мелочь. Так не каждый бы поступил. — Он крепко стискивает мою руку в своей. — Удачи, — говорит он просто, снова поворачивается к пульту управления и продолжает отвечать на срочные вызовы, бросать полицию, пожарных и спасателей на новые улицы в полуразрушенные дома, на поиски людей.
Я ковыляю к столу Красного Креста, где одна представительница этой организации вертится вокруг своей оси и, кажется, не имеет ни малейшего представления о том, какова ее роль в координационном центре. Волонтеры только-только начали заносить в списки имена тех, кто отметился на эвакуационных пунктах, но списки пропавших без вести растут гораздо быстрее.
— Это просто безумие какое-то, — испуганно произносит эта женщина.
Город бросил весь автобусный парк на то, чтобы эвакуировать всех из школ и домов престарелых, но люди не слушают, а едут в машинах забирать своих детей, стариков, собачек, всякий хлам, запруживают улицы, чтобы заехать за какими-нибудь компьютерами, картинами, телевизионными панелями и автодомами. Полиция ничего не может контролировать. Автобусам негде проехать, шоферы теряют терпение и бросают автобусы посреди дороги. Это все безнадежно!
Впрочем, не совсем. Я ною и канючу, пока она не уступает и не прибегает к помощи рации, хотя это и запрещено, целых две минуты занимает важный канал, чтобы расспросить о моей семье.
— Хорошая новость, — трещит голос в рации. — У нас тут зарегистрировано воссоединение семьи Кристинна Фьялара Эрварссона.
Мне становится так легко, что ноги перестают меня держать, мне приходится ухватиться за край стола, чтобы не рухнуть на колени. Кристинн и Эрн оба отметились на эвакуационном пункте в ТЦ «Смауралинд», а значит, и Салка с ними.
— Один взрослый член семьи записан как пропавший без вести, — говорит голос по рации. — Анна Арнардоттир.
— Это я, — еле слышно шепчу я, и у меня перехватывает дыхание от радости, я благодарю провидение, Бога за то, что моя семья цела.
— И один ребенок.
— Что вы сказали?
— Один ребенок, Салка Снайфрид Кристинсдоттир, восьми лет. Она также значится в списке пропавших без вести.
Пояснительная статья XI
Катла 1311
Этот поток низринулся с вулкана в следующее воскресенье после Рождества и тек до самого Сретения, неся воду с растаявшего ледника. Он смыл все жилища, еще стоявшие на песках в долине Мирдаль.
Маркус Лофтссон. Трактат об извержениях в Исландии. 1930
…И я представляю себе его в тот миг, когда волна потопа несется с горы вниз на пески и прямо на хутор — угольно-серый серп вот-вот срежет селение под корень и все живое на песках; его первая и единственная мысль в этот миг: вбежать в дом и выхватить ребенка из колыбельки возле супружеской постели. «Уповайте на милость Господню!» — кричит он перед тем, как выбежать вон, оставляет жену и всех домочадцев погибать в потоке, а сам с ребенком на руках прыгает на стену, а оттуда на большую льдину, несомую ледниковым потоком мимо хутора далеко в море.
Какие мысли теснятся в его мозгу все те дни, когда он мается на льдине без пищи, дрожа в зимнем сумраке, а с неба беспрестанно падает пепел? Раскаивается ли он, что унес ноги, вместо того чтобы разделить смерть со своими близкими, хочет ли встать и шагнуть со льдины в море? Он обнаружил, что ребенок стал затихать, когда холод и сырость унесли его силы; увидел, что его глаза стали затуманиваться. Спрятал его у себя за пазухой, под свитером, чтобы согреть, помолился Богу: попросил сохранить их обоих, смилостивиться над их душами. Затем стал корить себя за то, что попытался перехитрить Катлу и остаться в живых. Вот он вынимает нож из ножен, его пальцы скорчились, посинели от холода; от отчаяния он уже решил, что лучше всего перерезать ребенку горло, милосердно оборвать ему жизнь, словно измученному ягненку, но его маленькая дочка проснулась и тычется личиком ему в грудь, ищет ртом сиську, хватает его сухой сосок и энергично сосет, но потом отпускает и отчаянно плачет.
И он тоже плачет — взрослый мужчина; слезы катятся по щетинистым обветренным щекам. Он подносит нож к собственной груди, берется за сосок, зажмуривает глаза, стискивает зубы и отрезает его. Затем прикладывает к своей груди ребенка. Тот пьет, ощущает этот незнакомый соленый вкус, разжимает губы и издает протестующий вопль, но голод берет верх над яростью, и он интенсивно сосет. По временам он поднимает голову от груди и кричит; его ротик перепачкан кровью, и его отец поднимает голову к небесам и тоже кричит — кричит изо всех сил; у них обоих ничего не осталось, кроме друг друга, крови и жажды жизни, которую они делят на двоих под черным от копоти небом; ветер дует с запада, и пепел с Катлы летит за ними вдоль побережья на восток, словно проклятие.
«Они спаслись, — говорю я, — маленькая девочка и ее папа!»
Но отец качает головой:
«Не трать время на такую ерунду, карапузик, это ведь просто легенда. А всякого вздора и без нее хватает!»
Я ничего не говорю, закрываю книгу и ставлю обратно в шкаф, а легенду не забываю, сохраняю
