Аттестат зрелости - Илана Петровна Городисская
– Конечно, я поговорю с ним потом, – заверил он, и резко отодвинул парту, чтобы пройти на свое место.
При этом движении стопка тонких тетрадий Одеда в целлофановых обертках, лежавшая на краю парты, соскользнула на пол. Шахар кинулся подбирать вещи друга, и вместе с тетрадями поднял листок, до которого смятенный Одед не успел дотянуться первым. Это был тот самый листок, на котором он черкал на последнем уроке. Вся поверхность листка была исписана вроде как четверостишьями, местами зачеркнутыми, местами со вставленными сверху словами. Шахар невольно приблизил его к глазам и прочел:
"Я не один, я с близкими людьми,Но мне порой безумно одиноко.Того, что я, не чувствуют они,Ведя свой путь от чуждого истока.Когда мечусь, снедаемый тоскойИ страхом жить, они протянут руку,На краткий срок умаслят боль и муку,Но все ж тоска останется со мной.Я не могу неблагодарным быть.И я с друзьями в горькие минуты.Но должен каждый свой бокал испить,Идти, своею тяжестью согнутый.И вот, как все, учусь в себе держатьВсе, что мое дыхание спирает,Что гордый дух никак не отпускает,Что только я способен понимать".Шахар перечитал произведение вслух и вернул листок пунцовому, как свекла, другу, который принял его потупив глаза.
– Это ты написал, Одед? – изумленно промолвил он.
Тот ответил неловким молчанием и робкой улыбкой. Вопрос был, конечно, риторическим.
– Замечательный стих! – подхватила завороженная Галь. – Вот честно! Я бы так не сумела.
Одед возился со своими вещами, делая вид, что это не к нему. Но скрывать уже было нечего.
– Да ты у нас, оказывается, талант, дружище! – похлопал его по плечу Шахар, которому было важно вновь снискать расположение его друзей. – Лучше опубликуй его, а не прячь. Он стоит того.
– Да-да, точно, опубликуй! – как эхо, повторила за ним его девушка.
Одед вложил листок в тетрадь и прислонил тетрадь к груди, давая понять, что стихи – это его личное. От Шахара не ускользнул его исполненный недоверчивости жест. Он отступил, признав право приятеля не афишировать свое творение, и вдруг понял, что не сочини тот своего стиха, то те же самые слова и ощущения вырвались бы, в другой форме, из его собственного сердца.
* * *Тем же вечером Шахар, без предупреждения, нанес визит своей подруге. Открыла ему Шимрит, в кухонном фартуке и с руками, запачканными мукой. Галь как раз зашла в душ, обьяснила она, пусть Шахар немного ее подождет.
– Возьми, – протянула она ему пирожок с грибами. – Только что из духовки.
Парень неловко взял угощение из рук женщины, чью дочь сегодня мысленно обидел. Пытаясь справиться со смущением, он предложил Шимрит свою помощь на кухне, но та, по привычке, отказалась.
– Почему ты не предупредил заранее о своем приходе? – спросила хозяйка, хлопоча. – Мы бы все вместе поужинали.
– Мне захотелось сделать Галь сюрприз, – ответил юноша, – а поужинал я дома, спасибо.
– Сюрприз – это хорошо, – мечтательно протянула Шимрит. – Отец Галь тоже приподносил мне сюрпризы, – прибавила она со вздохом, давая понять, что те сюрпризы были далеко не из приятных.
Шахар, жуя пирожок, тихо прошел в комнату подруги. Ее постель была как всегда разбросана, жалюзи на окне опущены, лишь неярко горела настольная лампа, матовый свет которой создавал интимную обстановку. На этажерке, одна рядом с другой, красовались ее знаменитый пляжный снимок и их общий фотопортрет. Из-за приглушенного освещения их лица на снимках казались покрытыми тенью.
Молодой человек подошел к фотографиям, взял в руки ту, на которой Галь лежала у воды, и заходил по комнате, любуясь ею, испытывая при этом чувство вины и досады на себя. Нет, не за то, что он дал Наору в морду в присутствии Галь, а за тот перелом, что сегодня случился с ним. Он оказался трусом, слабаком. Настоящим Хельмером из "Кукольного дома". Парень надеялся, что его визит поможет ему сгладить впечатление от сегодняшнего позора, и искупит перед Галь неприятные моменты их общения, что возникали между ними в последние несколько недель.
Он не помнил, сколько времени провел за созерцанием чудесного снимка. Но вот, наконец, кутаясь в халат и шустро переставляя ноги в тапках в виде плюшевых собак, в комнату вошла его девушка, распространявшая запахи пряного шампуня и душистых кремов. Увидев Шахара, она замерла от неожиданности на пороге.
– Я хотел сделать тебе приятное, – улыбнулся Шахар, ставя фотографию на ее письменный стол и подходя к ней.
– Ну ты даешь! – ошарашено, но не без радости в голосе сказала Галь, помня его утреннюю агрессивность и холодность.
– Моя красавица, – очень нежно проговорил парень, прижимая ее к груди и целуя в пахучую влажную макушку.
Девушка подумала, что она видит сон. Ее возлюбленный, доставивший ей сегодня столько огорчений, слился с нею в трепетном объятии, легкими прикосновениями гладил ее волосы, покрывал мягкими поцелуями ее лоб, виски, щеки. Сквозь мохровую ткань халата она ощущала биение его сердца. Сомлев от наслаждения в плену его рук, она только сумела произнести:
– Разве ты уже не сердишься на меня?
– За что? – изумился Шахар.
– За твое эссе…
Шахар покрепче сомкнул объятия и отвел помрачневший взгляд.
– Нет, что ты, что ты, – убедительно сказал он. – Конечно, я тебя за это не упрекаю. В этом некого упрекать. Просто так получилось.
В этот момент он сам заставил себя поверить в собственные слова, чтобы не было мучительно больно ему и его измаявшейся любимой.
Галь, с выражением полного доверия, обвила обеими руками его шею и подставила свои губы его жадно ищущим их губам. Еще секуднда – и их гибкие языки переплились. У Галь сразу же взмыли груди и медленно закружилась от счастья голова. Сегодня она целый день бесполезно ворошила прошлое, вспоминая все моменты, когда она, своим обращением с Шахаром, могла бы что-то изменить. А менять, как оказалось, ничего и не пришлось. Вот он сейчас, с ней, любящий и пушистый, как всегда. Она поспешила забыть все плохое, и с отдачей раскрывала ему свои пылкие розовые губы.
У Шахара были влажные глаза. Он дарил ей свою ласку, чувствуя себя при этом паразитом. В этот момент, когда его девчонка, его Галь, стояла перед ним, полунагая, горячая, вся во власти желания и абсолютно беззащитная в своей любви к нему, он робел ее, и в то же время хотел ее взять грубой силой, от какой она стонала бы в его объятиях от наслаждения и боли и просила бы о пощаде. Его плотный джинсовый костюм сковывал его движения, в паху становилось тесно, на лбу проступили капельки пота. В конце концов, в порыве страсти, он рывком распахнул халат на Галь и взмолился как раб:
– Дорогая, родная, позволь мне!..
Он целовал ей бедра, живот, запястья рук, умоляя, требуя, не принимая отказа.
– Ты сошел с
