В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова
А Синицын разбогател. Поймал все же золотую рыбку. Но сердце не выдержало, и он приказал долго жить, оставив на память о себе многомиллионное состояние. Но не Фелиции. А новой жене. И молодая вдова показала Фелиции молодой и ядреный кукиш.
И принцесса осталась у разбитого корыта. (Вот Пушкин-то, а?! Это, оказывается, он про Фелицию написал. Увы, классика по-прежнему пугающе вечна.)
И Фелиция задумалась: что бы ей сказать в ответ этой ехидной, дурной, вероломной жизни?
– Фе! – сказала принцесса Фе.
Агнел мой
По лесной тропинке, ведущей к станции, гуляли два зонтика.
– Смотри, – говорил большой синий зонтик. – Вон тучка на небе, похожа на носорога!.. видишь?
– Виду! – радовался маленький зеленый зонтик.
– Надо говорить: вижу. Повтори.
– Вижу, – послушно повторил зеленый зонтик.
– «Носорог бодает рогом – не шутите с носорогом!» – помнишь у Маршака?..
– Помню, – кивнул зеленый зонтик. – А Маршак – это Пушкин?
Синий зонтик рассмеялся:
– А Арина – это Петя?
– Не-ет! – возмутился маленький зонтик. – Я не Петя… Ой! – вдруг обрадовался зонтик. – А вон гриб!..
– Где, где?..
– Вон, под кустиком, нагибнись.
Синий зонтик опять рассмеялся, это был зонтик-хохотун.
– «Нагибнись»! – передразнил он. – Надо говорить: нагнись, – и синий зонтик поцеловал зеленый. – Ангел ты мой!..
– Я не агнел! – обиделся зеленый зонтик. – Я – Алина!
– Ар-рина, р, р! Повтори, – строго сказал синий зонт.
– Ар-рлина, р, р! – повторил зеленый зонтик и спросил: – А что такое «агнел мой»?
Синий зонтик задумался.
– Ну как тебе сказать… это такое… с крылышками…
– У меня нет крылышек! – удивленно заметил зеленый зонтик.
– Да, действительно, – согласился синий. – Но когда говорят кому-то: ангел мой! – ангел, а не агнел! – это означает: мой хороший, мой славный, мой любимый!.. Понял?
Вдали послышался гудок электрички.
– Бежим! – забеспокоился старший зонтик. – Бежим скорей, а то опоздаем!
Два зонтика заспешили к станции.
– Его нет!.. – горько сказал на перроне зеленый зонтик и заплакал. – Он больше не вернется к нам!..
– Глупости, – ответил синий. – Какие глупости. Значит, он приедет завтра.
– Не прие-едет, – громко ревел зеленый зонтик. – Не прие-едет!..
– Ну перестань, глупый!.. Он, наверное, не успел вовремя купить нам подарки и опоздал на электричку… приедет завтра… ой, а вон он!
– Где, где?!
– Во-он!.. Машет нам рукой, видишь?
– Виду!.. – радостно закричал зеленый зонтик. – Виду!!!
По перрону, спеша и волнуясь, бежал им навстречу большой черный зонт.
– Мой хороший, пригожий папа! – обнимал его зеленый зонтик. – Агнел ты мой!
И через минуту по тропинке, ведущей к дачам, шли уже три зонтика – черный, синий, зеленый…
Любимый
Она выясняет с ним отношения с утра до вечера: любишь? не любишь? обожаешь?.. «Не верю!» – как Станиславский, кричит она и, театрально заламывая руки («Господи, думает он, как она похожа на свою мать!»), бросается на диван, чтобы было удобней порыдать, однако, беспокоясь, что он плохо слышит, она возвращается назад и кричит ему в лицо: не верю!
Она желает любви ежесекундно. Точнее, подтверждений этой любви, доказательств. Она совершенно не оставляет ему времени, чтобы о ней помечтать. Уже не говоря о работе. Или же о том, что иногда ему хочется пообщаться и с умными людьми, например с Гессе. Увы, у него с ней разные интеллектуальные уровни.
– Не мешай мне сейчас, я занят.
Она смотрит на него огромными от удивления глазами, не понимая: ведь он только что говорил ей – любимая!.. Какие еще занятия?! Ах так?
И она убегает в комнату, садится на стульчик, обнимая свои коленки, и страдает. Когда она обижается и воображает себя нелюбимой – она всегда живет на этом стульчике. И никакие слова любви и раскаяния не заставят ее снизойти. Только подарки. Увы, она корыстна. Но – невинно корыстна: потому что подарки – это ведь тоже доводы любви.
Она меряет новую шляпку – новый довод любви, смотрится в зеркало, и ей явно нравится то, что она там видит. Она счастлива. Он любуется ею и думает: как все же зависит от новой шляпки женское счастье!..
– Я красивая? – спрашивает она.
О да, мое счастье, моя маленькая умора, ты самая красивая на свете!
– Любимый! – благодарит она. – Ты моя радость!
Он тает. И это опасный момент. Она охотничьим взглядом ловит его и нежно – о, бездна хитрости и коварства! – заглядывая ему в глаза, говорит:
– А мы поедем в Африку?
Он бледнеет: о, нет! Только не в Африку! Ну сколько можно? Езжай сама, коли охота. С него хватит. Сил его больше нет!..
– Ну любимый, ну лапушка, золото мое, ну я умоляю тебя!..
Он, естественно, не выносит женских слез и сдается. Это выглядит так: он становится на четвереньки, потому что он – пони, а она – кенгуру (кенгуру, как известно, не живут в Африке, но она не в ладу с географией), и, водрузив на себя весь ее зоопарк, он скачет с ней по Африке, по Африке, по знойной, жаркой Африке!.. Боже милосердный, когда это кончится?! Его детство промчалось в каких-нибудь десять минут, юность уложилась в секунды – а с ней же они скачут по Африке вот уже битый час, а ей, его любимой, крокодилу его ненаглядному, как было два с половиной года – так и есть.
– Скоро ей будет три! – мечтательно говорит ее мама.
Не скоро: лет, наверное, через десять.
– Мамулечка, родненькая, пирожок с вишенкой, хочешь в Африку?!
– Нет! – твердо отвечает пирожок с вишенкой. – Я хочу в Париж.
Кенгуру начинает рыдать: это единственное существо в мире, которое всерьез относится к маминому желанию прокатиться в Париж, хотя по финансовым соображениям она может доехать лишь до станции Сиверская. Там, кстати, дача. Там хорошо. Там прекрасный воздух. Но когда маме пытаются сказать про этот самый воздух, она начинает тут же задыхаться, как будто ей говорят, что в камере пыток прекрасный вид из окна.
При слове «Париж» он скучает, и мама кенгуру делает выводы:
– Ты не любишь меня, – говорит она и идет жить на стульчик.
То есть нужны доказательства. Новые доводы. Новый пылесос уже был, новая швабра тоже, причем все это не оценили. Очевидно, чтобы поверили в его любовь, ему надо повеситься на ее глазах – тогда, быть может, она поверит. Но это будет бесперспективно для счастья.
Поэтому он встает с четверенек и открывает Гессе,
