Равнодушные - Константин Михайлович Станюкович
И, принимая вид «благородного отца», он проговорил тем мягким, полным добродушия голосом, которым умел очаровывать мало знавших его людей:
— А я еще, простите, не поблагодарил вас, дорогой Григорий Александрович.
— За что, Николай Иванович?
— А за Инночку… Вы так скоро устроили выдачу отдельного паспорта.
— Стоит ли говорить о таких пустяках…
— Доброе внимание не пустяк, Григорий Александрович… Оно ценится… И порекомендовали ей адвоката Безбородова… Это превосходный юрист… Теперь дело ее в надежных руках, и я думаю, что Инна скоро освободится от своего ига… Сердечное вам спасибо, Григорий Александрович, и за себя и за Инночку.
И Козельский еще раз крепко пожал руку, отводя взгляд, чтобы не заметить смущения Никодимцева.
И, усаживая на диван гостя, спросил:
— Скоро едете, ваше превосходительство?
И сам подумал: «Неужели до его отъезда Инна не доведет его до предложения?»
— Через пять дней.
— Высокая и трудная миссия предстоит вам, Григорий Александрович, — продолжал Козельский в несколько приподнятом тоне человека, цивические[15] добродетели которого не внушают сомнений. — Все порядочные люди обрадовались вашему назначению… По крайней мере мы узнаем настоящую правду, а то ведь мы и до сих пор не знаем, голод ли у нас, или выдумка неблагонамеренных людей… Мы играли в недород и о нем даже долго молчали… Да, нечего сказать, хорошее времечко, в которое мы живем…
И, взглянув на часы, Козельский прервал свое фрондированье, которым, по старой привычке, он любил иногда щегольнуть, и, обращаясь к дочери, спросил:
— А где наши, Инна?
— Их не было дома.
— Они, верно, вернулись. И не знают, что Григорий Александрович здесь…
— Я пойду узнаю.
— И кстати узнай, милая, вовремя ли нас станут сегодня кормить.
Инна застала мать в ее комнате за книгой.
— Мамочка!.. Обедать сейчас. Ты давно вернулась?
— С полчаса…
— Григорий Александрович здесь…
— Я знаю…
— Так отчего ж ты не вышла?..
— Не хотела мешать вам говорить, моя родная… И какая ты оживленная сегодня… Какая радостная!..
— Он сделал мне предложение, мамочка! — вырвалось у Инны, и она бросилась целовать мать.
— Ты дала слово?
— Дала.
— Значит, нравится?
— Больше, больше, мамочка… Я его люблю… А где же Тина?
Она заглянула в комнату сестры. Та что-то писала у письменного стола.
— Обедать? — спросила она, поспешно закрывая тетрадь. — Иду, иду!.. Ну что, договорились до чего-нибудь с Никодимцевым? — насмешливо спросила Тина.
— Что за выражения, Тина…
— Ну, если не нравится, так спрошу: женишь его на себе?
— Я просто выйду замуж.
— Еще мало научена?.. Еще не успела развестись — и опять хочешь повторить прежнюю глупость?
— Тут нет повторения… Тут все новое, Тина! — весело отвечала сестра.
— Нашла новое, нечего сказать! Не скажешь ли ты, что влюблена в Никодимцева?..
И Тина засмеялась гадким смехом, показывая свои красивые острые зубки.
— Я не шла бы замуж, если б не любила…
— Какое громкое слово!.. И надолго полюбила?
— А ты все еще не веришь, что я стала другая?..
— Поговорим об этом через год. А сегодня, значит, шампанское и первый поцелуй? — иронически спросила Тина. — Я с удовольствием выпью. Я давно не пила, скажи папе, чтоб он послал за мумом!
Оставшись вдвоем с Никодимцевым, Козельский хотел было до закуски спросить мнения Никодимцева об одном новом деле, которое наклевывалось, как увидал, что лицо Никодимцева вдруг сделалось необыкновенно серьезным, напряженным и взволнованным.
Несколько секунд прошло в томительном молчании.
— Николай Иванович! — вдруг обратился Никодимцев торжественно и значительно и на мгновение остановился, словно бы он вдруг услыхал фальшивую ноту взятого тона и понял ненужность и условность того, что сейчас скажет.
«Подкован!» — обрадованно решил Козельский, и лицо его тоже приняло несколько серьезное и торжественное выражение, когда он поднял вопросительно-ласковый взгляд на Никодимцева.
— Я только что предложил Инне Николаевне быть моей женой и имел счастье получить ее согласие… Надеюсь, что и вы в нем не откажете, и поверьте, что я…
Николай Иванович не дал Никодимцеву докончить и вывел его из неприятного положения тем, что сперва выразил на лице своем приятное изумление, затем проговорил, что он никогда не идет против желания детей, и, с достоинством выразив удовольствие иметь Григория Александровича своим зятем, безмолвно привлек его к себе, троекратно с ним поцеловался и отер батистовым платком слезу.
И. когда вся эта процедура была окончена, он проговорил:
— Надоело небось, Григорий Александрович, одиночество?.. То-то… Без семейного теплого очага как-то неприветно… Что может быть лучше его! — прибавил не без значительности Козельский.
В эту минуту вошла Антонина Сергеевна. По ее несколько торжественному лицу, без обычного на нем выражения сдержанной грусти, Козельский догадался, что святая женщина уже знает от Инны о счастливом событии.
— Тоня! Григорий Александрович делает нам честь просить нашего согласия на брак с Инной! — торопливо и радостно проговорил Козельский.
И, оставив их вдвоем доканчивать чувствительную сцену, Николай Иванович торопливо вышел, чтобы поскорее послать за шампанским.
В коридоре он встретил Инну и возбужденно и нежно проговорил:
— Молодец ты, Инночка!.. И как тебя любит Григорий Александрович! Ты не знаешь, какое он любит шампанское?
Этот «молодец» и этот вопрос о шампанском задели Инну.
«И он думает, что я та же, что и была!» — пронеслось в ее голове.
— Не знаю, папа. А Тина просит послать за мумом! — отвечала Инна.
Когда Козельский вернулся в гостиную, заглянувши прежде в столовую, чтоб убедиться, все ли там в порядке, новый ли сервиз и хороша ли свежая икра, — Антонина Сергеевна, утирая слезы, просила Никодимцева беречь Инну и с наивной откровенностью матери рассказывала Григорию Александровичу, какое золотое сердце и какая умная головка у Инночки.
Никодимцев с восторгом слушал эти речи и сочувственно взглядывал на будущую тещу.
Глава двадцать вторая
— Кушать подано! — доложил лакей во фраке и белых нитяных перчатках.
Все перешли в столовую.
Там уже были обе сестры и бонна немка с Леночкой.
Никодимцев поздоровался и с Тиной с тою же ласковой сердечностью, с какою отнесся и к родителям, перенося частицу своей любви к Инне и на ее близких.
Он пожал руку бонне и с особенной лаской поцеловал ручку Леночки, давно уже бывшей доброю приятельницей «дяди Никодима», как перекрестила его фамилию девочка, подкупленная игрушками, которые он привозил ей, и сказками, которые ей иногда рассказывал.
И Инна Николаевна с радостью подумала теперь об этой дружбе, уверенная, что Никодимцев не будет дурным вотчимом и не станет ревновать, в лице этой девочки, к прошлому.
Да и вдобавок она нисколько не напоминала отца.
Хорошенькая, с такими же пепельными волосами—
