Что другие думают во мне - Йоав Блум
И каждый раз, когда она говорила, что все еще слышит, он поспешно выпроваживал ее, разочарованный и смущенный. Иногда отправлял ей по почте подробный опросник, просил ее детально описать, что и как она чувствовала, чтобы понять, где прокол.
Она встала перед дверью его квартиры и тихо постучала. Она не слышала, как кто-то приближается к двери, не уловила никаких мыслей, подняла было руку, чтобы постучать снова, погромче. Но не успела: дверь резко открылась. Он стоял перед ней, выпрямив спину, спокойный, в белой рубашке, которая так шла ему, мягко улыбался, и взгляд его лучился добротой и уверенностью. Наконец-то он выглядел так, как она представляла его себе, слушая его голос, обволакивающий ее во время их разговоров.
– Гади? – спросила она.
Он широко улыбнулся. Она не слышит ни единой мысли. Ее сердце распахнулось навстречу его тихой уверенности.
– У меня получилось, – сказал он. – Заходи.
Он жестом пригласил ее внутрь, и она вошла. Небольшой стол с двумя свечами стоял в центре комнаты. Он подошел к столу и налил воды в два бокала. Воздух дрожал вокруг него, вокруг ее мужчины.
– Как? – спросила она, когда к ней вернулся дар речи.
Он подал ей бокал.
– Надо было чуть-чуть изменить исходные посылки, – сказал он, – посмотреть на вещи иначе, под новым углом. Вдруг я понял кое-что, чего не замечал все это время. И вот мы здесь.
– Я ничего не слышу, – удивилась она, – это как будто…
– Будто между нами тонкий прозрачный экран, который задерживает то, что нужно задержать, и пропускает только то, что надо, – тихо произнес Гади, – я назвал это «белый экран».
Она отставила стакан в сторону и посмотрела на него.
– «Белый экран», – сказала она и крепко обняла его.
Даниэла быстро провела пальцем под глазом, то ли смахивая ресничку, то ли вытирая слезу, и сделала еще несколько глотков воды.
– Но это новое вещество изменило его, – продолжала она, – он казался таким безобидным, в смысле порошок, беловато-серый такой, как блестящий пепел, только и всего. Надо развести половину чайной ложки в стакане воды и выпить. Думаю, в его комнате вы найдете пакет, которого ему хватало на время, что он здесь. Но Гади очень сильно изменился. Он стал другим человеком у меня на глазах.
– Интересная история, – раздался голос откуда-то сбоку, – или, может, эту отговорку ты сама себе придумала?
Мы повернулись на голос. Это был Бони, он все это время сидел на полу, там, где мы его положили, и улыбался.
Я схватил пистолет и направил на него:
– Не двигайся.
Он медленно поднял руки, все еще улыбаясь.
– Не переживай, – сказал он, – я не собираюсь на вас бросаться.
На несколько секунд мы все застыли, словно модели для художников. Я – нацелив на Бони пистолет, он – сидя на полу и улыбаясь, все остальные – уставившись на нас обоих, кроме Даниэлы, которая продолжала смотреть на стакан перед собой. Я медленно поднялся со своего места и встал напротив него, крепко держа пистолет в руке и целясь ему прямо в грудь.
– Ты знаешь, что ты был именно таким, – сказала Даниэла, – это я стала для тебя отговоркой, раз уж на то пошло. Ты размахивал мной, как флагом, делая вид, что делаешь все ради любви, но я уже стала не более чем инструментом для тебя – читательницей мыслей, «ради которой» ты создал это вещество, а потом – солдатом в твоей маленькой частной армии. Будто я хотела этого. Ведь если бы я попыталась уйти, ты бы убил меня.
– Ты представляешь это все так, будто ты сама невинность, – ответил он с издевкой, – но давай продолжай, расскажи всем, какой я ужасный. Жаль прерывать твою чудесную историю.
Даниэла бросила на него взгляд и продолжила.
Она вошла в квартиру, уставшая после трех представлений подряд. Зал, в котором она выступала последний месяц, находился в подвале небольшого бара. Под землей она не слышала гомона мыслей тех, кто приходил выпить, не слышала музыки и могла сосредоточиться на мыслях немногочисленной публики, которая сидела перед ней на складных стульях, не более двадцати человек зараз. Но зал плохо проветривался, и она чувствовала, что на нее буквально налипает запах сигарет и пота, накапливается слоями после каждого представления. Когда она вернулась домой, все, чего ей хотелось, – это принять душ и лечь в постель. Она осторожно пробиралась в абсолютной темноте квартиры и нащупывала выключатель.
– Ты вернулась поздно, – послышался голос, и она отпрыгнула в страхе.
Ее взгляд смог различить смутный силуэт Гади, сидевшего в кресле в углу.
– Ты меня напугал, – сказала она, выдохнув.
– Замечательно, – отозвался Гади, – значит, ты все еще не слышишь мои мысли, любимая.
В его голосе не было тепла. Это слово – «любимая» – прозвучало так, будто он тренировался перед зеркалом, будто впервые понял, как использовать его в речи. Лю-би-ма-я.
– Я думала, ты вернешься с конгресса только завтра, – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал непринужденно, – видимо, я ошиблась. Как все прошло?
– Я вернулся пораньше, – ответил он, – там нечего делать, а вот у нас с тобой есть одно дельце.
– У нас?
Его шутки стали грубыми, его расчетливость пугала. Что-то внутри ее шептало, что новый Гади превратился в жестокого манипулятора. Он подсел на порошок, принимал его, даже когда ее не было рядом, просто так. Может, и с конгресса уехал, потому что кончились запасы. Поначалу он пытался скрывать свою зависимость, но что-то чуждое в нем прорывалось наружу. Что-то ядовитое. И со временем он все меньше и меньше сдерживал себя.
– Сколько читателей мыслей есть в мире? – спросил он.
– Не знаю, – сказала она. – Мы уже говорили об этом. Я почти ни с кем не знакома, кроме друга детства, о котором я тебе рассказывала, и Мишеля Менделя… Было несколько экспериментов, и если исходить из предположения, что способность передалась следующему поколению…
– Нам надо их разыскать, – решительно заявил он, – понять, где они живут, чем занимаются. Мы можем им помочь. Они смогут создавать семьи, станут частью общества.
– Гади, милый…
– Нам надо исправить мир, заглушить его, – сказал он, и ни слова из того, что он говорил, уже не было правдой, она знала это. – Мы сделаем так,
