Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев
Потянулось тягостное молчание. Рабочие неподвижно-хмуро смотрели на Селедкина и не опускали глаз. Каждый из сидящих в зале знал, что парторг за счет цеха построил себе дачу, строил ее в рабочее время, и не сам строил, а подчиненные ему рабочие.
На повестке дня стоял один-единственный вопрос — «О дисциплине и моральном облике коммуниста». Эту повестку подкинул Селедкин для той же цели: дать повод для выступления Ивану Андреевичу.
Селедкин всегда держался одного правила: врага надо бить его же оружием. Надо сделать так, чтобы раз и навсегда обрезать язык правдолюбивому бригадиру. Пусть не сует нос.
Как только прибывшие на собрание расселись, сразу слово взял Селедкин. Говорил он решительно и довольно долго.
Все заранее знали, о чем он будет говорить, слышали не один раз об этом на собраниях, читали об этом в газетах, смотрели по телевизору и поэтому слушали парторга без особого вдохновения. Некоторые даже спали, посапывая потихоньку, а самые дальние перебрасывались меж собой незначительными словами, совершенно не относящимися к повестке собрания.
Селедкин говорил о долге и кристальной честности коммуниста, о моральном облике его.
— Мы, коммунисты, — заканчивал свое выступление Селедкин, — должны быть выше беспартийной массы, всегда и во всем показывать пример не только на работе, но и в быту.
Как только он закончил доклад, присутствующие взорвались. Сразу было не понять, кто о чем кричал, но среди этого гвалта выделился один голос.
— Дайте же мне, дорогие товарищи, сказать, — закричал оператор с главного поста управления станом и сделал попытку вскочить. Он хотел спросить у Селедкина, придерживается ли он сам морального кодекса?
— Постой, Андрей! Пусть угомонятся! — схватил его за рукав оператор с другого поста. Он не понимал, как можно говорить в такой суматохе.
— Ты не трожь меня! — начал отбиваться оператор с главного поста. — Во привязался! Еще друг называется!
Затем, когда все накричались и наспорились, слово взял Полуяный. Зал вздрогнул, притих, а потом пополз по рядам какой-то гул. Иван Андреевич вышел к трибуне, помолчал, вглядываясь в лица сидящих в зале людей. Всех он знал, и все знали его. Полуяный был уважаемым в цехе человеком, да и не только в цехе, но и на всем заводе. Даже директор при встрече с ним обязательно здоровался за руку, и поэтому, когда заговорил Иван Андреевич, зал замолчал.
— Товарищи! — начал Полуяный неторопливым, но обдуманным голосом. — Вы знаете, что я плохой оратор и редко выхожу к этой трибуне. Но сейчас, заслушав доклад нашего парторга Ивана Даниловича Селедкина о моральном облике коммуниста, хочу сказать следующее…
Полуяный начал рассказывать о Селедкине, о двуличии его натуры: на работе он хороший, правильный, а дома перевоплощается в зверя. Пьет водку, бьет жену, распутничает. Пример? Пожалуйста! Связался с нашей инструментальщицей.
С секунду на лицах рабочих держалось неподдельное изумление, потом зал зашумел, закричал, затопал ногами. Никто не мог поверить, чтобы парторг такое вытворял. Это, по всей видимости, клевета. Об этом и заговорил Селедкин. Грозился подать в суд на Ивана Андреевича, если тот не извинится публично перед ним.
Допоздна затянулось собрание. Потом стали все расходиться.
Селедкин поймал Ивана Андреевича и отвел его в сторону, чтобы никто не слышал, тихо сказал, наливая злобой глаза:
— Смотри… я ведь предупреждал…
Сказав это, Селедкин развернулся и ушел. Грубый тон, каким были сказаны эти слова, произвел на Ивана Андреевича удручающее впечатление. «Не запугаешь! Не парторг, а мазурик! Журавль прилизанный!» — говорил про себя Полуяный.
Он вышел на улицу и пошел к проходной; стало легче, когда он вырвался из красного уголка на божий свет. Дорогой он вспомнил, как у него даже ноги задрожали и руки заходили сами по себе после слов Селедкина и как ему захотелось ударить Селедкина по физиономии, но сдержало присутствие посторонних.
Размышляя таким образом, Полуяный добрался до своего дома, где смотрела телевизор жена, нетерпеливо ожидавшая его возвращения.
— Как прошло собрание? Отчего ты такой хмурый? — были первые слова жены, когда она накрывала на стол и разливала по чашкам чай.
— А-а-а!.. Нормально!.. — Полуяный махнул рукой и сел за стол; намазывая на кусок масло, сказал: — Ну и тип Селедкин! Вот не подумал бы, что в партии есть такие!
— Да плюнь на него! Забудь! Дался он тебе! — говорила жена и пристально смотрела в лицо мужа. У нее были синие глаза и чуть-чуть подкрашенные губы.
— Право, не могу! — ухмыльнулся Полуяный. Он хотел придать иронический смысл своим словам, но, кроме улыбки, больше ничего не получилось. Потом, до позднего вечера, он хмурился и молчал, а когда укладывался спать, то не утерпел и снова сказал: — И такие, как Селедкин, руководят нами. Тьфу!.. Поганец!..
Полуяный дома не мог уснуть, перевертывался с боку на бок. Тяжелое одеяло сползло на пол. Он с раздражением подумал о жене: «Сколько раз просил дать что-нибудь полегче, то ли забывает, то ли еще что-то другое». Полуяный поднялся, открыл окно, постоял у окна, дыша свежим воздухом. В конце улицы просигналила автомобильная сирена. Куда-то катилась милицейская машина с вертушкой на кабине. Доехав до перекрестка, она свернула вправо. И снова наступила тишина.
Через два дня после этих событий Полуяный подходил к дому, думая о том, что жена сейчас печет блины, она еще вчера обещала ему испечь. По пути домой он повернул к ларьку и купил свежих газет. Заглянул и в книжный магазин, но там хороших авторов не было, и он, разочарованный, зашагал домой. У подъезда его ожидала соседка, жена Селедкина. Взглянув
