Анна Ахматова - От царскосельских лип: Поэзия и проза

1940. Март

Фонтанный Дом

Б. К. Зайцев. 1960-е годы.

Писатель Борис Зайцев, покинувший Россию в 1922 году и обосновавшийся в Париже, так вспоминает явление «Реквиема»:

Полвека тому назад жил я в Москве, бывал в Петербурге. Существовало тогда там… артистическое кабаре «Бродячая Собака»… В один из приездов моих в Петербург, в 1913 году меня познакомили в этой Собаке с тоненькой изящной дамой, почти красивой, видимо, избалованной уже успехом, несколько по тогдашнему манерной. Не совсем просто она держалась. А на мой, более простецко-московский глаз, слегка поламывалась… Была она поэтесса, входившая в наших молодых кругах в моду – Ахматова. Видел я ее в этой Собаке всего, кажется, один раз. На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется «Реквием». На обложке Анна Ахматова (рис. С. Сорина, 1913). Да, та самая… И как раз того времени… Говорят, она не любила этот свой портрет. Ее дело. А мне нравится, именно такой помню ее в том самом роковом 13-м году. Но стихи написаны позже, а тогда не могли быть написаны… Эти стихи Ахматовой – поэма… (Все стихотворения связаны друг с другом. Впечатление одной цельной вещи. Дошло это сюда из России, печатается «без ведома и согласия автора»… Издано «Товариществом Зарубежных Писателей», списки же «рукотворные» ходят, наверное,… по России как угодно)… Да, пришлось этой изящной даме из Бродячей Собаки испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину «Окаянные дни» (Бунин). Я-то видел Ахматову «царскосельской веселой грешницей» и «насмешницей»… Можно ль было предположить тогда… что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но обо всех страждущих – женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых?

Хотела бы всех поименно назвать,Да отняли список и негде узнать.Для них создала я широкий покровИз бедных, у них же подслушанных слов.

В том-то и величие этих 23 страничек, что «о всех»… Опять и опять смотрю на полупрофиль Соринской остроугольной дамы 1913 года. Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину «томов премногих тяжелей». Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству.

Анна Ахматова. Худ. Н. Хлебникова. 1930 г.

Ахматова, пользуясь чистейшим литературным языком своего времени, применяла с исключительным упорством традиционные приемы… русской народной песни. Стихи ее близки к народной песне не только по структуре, но и по существу, являясь всегда, неизменно причитаниями. Принимая во внимание чисто литературный, сквозь стиснутые зубы процеженный, словарь поэта, эти качества делают ее особенно интересной, позволяя в литературной русской даме двадцатого века угадывать бабу и крестьянку.

Осип Мандельштам

Дописав «Реквием», Анна Ахматова почувствовала, что вновь приобрела власть над словом. И сразу же принялась за большую работу.

В ноябре 1964 года, на самом исходе хрущевской оттепели, Ахматова сделала в «Записной книжке» горестную заметку: «Опять вспомнила:

Ты лучше бы мимо,Ты лучше б назад…Как твердо и неумолимо Судьба ведет свою линию».

Автоцитата – из поэмы «Путем всея земли» (вариант названия – «Китежанка»). Ни у критиков, ни у читателей она не пользуется популярностью. Однако сама Ахматова очень любила эту вещь, считая, что без «Китежанки» непонятны многие ее стихи, разбросанные по разным сборникам и циклам и так и не собранные в одну отдельную книгу: книгу Судьбы.

Путем всея земли

В санех сидя, отправляясь путем

всея земли…

И Ангел поклялся живущим,

что времени больше не будет.

В первой половине марта 1940 года на полях моих черновиков стали появляться ни с чем не связанные строки…

Смысл этих строк казался мне тогда темным и, если хотите, даже странным, они довольно долго не обещали превратиться в нечто целое и как будто были обычными бродячими строчками, пока не пробил их час и они не попали в тот горн, откуда вышли такими, какими вы видите их здесь.

Осенью этого же года я написала еще три не лирические вещи. Сначала хотела присоединить их к «Китежанке» и написать книгу «Маленькие поэмы», но одна из них, «Поэма без героя», вырвалась, перестала быть маленькой, а главное, не терпит никакого соседства; две другие, «Россия Достоевского» и «Пятнадцатилетние руки», претерпели иную судьбу: они, по-видимому, погибли в осажденном Ленинграде, и то, что я восстановила по памяти уже здесь, в Ташкенте, безнадежно фрагментарно. Поэтому «Китежанка» осталась в гордом одиночестве, как говорили наши отцы.

Прямо под ноги пулям,Расталкивая года,По январям и июлямЯ проберусь туда…Никто не увидит ранку,Крик не услышит мой,Меня, китежанку,Позвали домой.И гнались за мноюСто тысяч берез,Стеклянной стеноюСтруился мороз.У давних пожарищОбугленный склад.«Вот пропуск, товарищ,Пустите назад…»И воин спокойноОтводит штык.Как пышно и знойноТот остров возник!И красная глина,И яблочный сад…О salve, Regina! [57] —Пылает закат.Тропиночка крутоВзбиралась, дрожа.Мне надо кому-тоЗдесь руку пожать…Но хриплой шарманкиНе слушаю стон.Не тот китежанкеПослышался звон.

Окопы, окопы, —Заблудишься тут!От старой ЕвропыОстался лоскут,Где в облаке дымаГорят города…И вот уже КрымаТемнеет гряда.Я плакальщиц стаюВеду за собой.О, тихого краяПлащ голубой!..Над мертвой медузойСмущенно стою;Здесь встретилась с Музой,Ей клятву даю.Но громко смеется,Не верит: «Тебе ль?»По капелькам льетсяДушистый апрель.И вот уже славыВысокий порог,Но голос лукавыйПредостерег:«Сюда ты вернешься,Вернешься не раз,Но снова споткнешьсяО крепкий алмаз.Ты лучше бы мимо,Ты лучше б назад,Хулима, хвалима,В отеческий сад».

Вечерней пороюСгущается мгла.Пусть Гофман со мноюДойдет до угла.Он знает, как гулокЗадушенный крикИ чей в переулокЗабрался двойник.Ведь это не шутки,Что двадцать пять летМне видится жуткийОдин силуэт.«Так, значит, направо?Вот здесь, за углом?Спасибо!» – КанаваИ маленький дом.Не знала, что месяцВо все посвящен.С веревочных лестницСрывается он,Спокойно обходитПокинутый дом,Где ночь на исходеЗа круглым столомГляделась в обломокРазбитых зеркалИ в груде потемокЗарезанный спал.

Чистейшего звукаВысокая власть,Как будто разлукаНатешилась всласть,Знакомые зданьяИз смерти глядят —И будет свиданьеПечальней стократВсего, что когда-тоСлучилось со мной…Столицей распятойИду я домой.

Черемуха мимоПрокралась, как сон.И кто-то «Цусима!»Сказал в телефон.Скорее, скорее —Кончается срок:«Варяг» и «Кореец»Пошли на восток…Там ласточкой реетСтарая боль…А дальше темнеетФорт Шаброль,Как прошлого векаРазрушенный склеп,Где старый калекаОглох и ослеп.Суровы и хмуры,Его сторожатС винтовками буры.«Назад, назад!»

Великую зимуЯ долго ждала,Как белую схимуЕе приняла.И в легкие саниСпокойно сажусь…Я к вам, китежане,До ночи вернусь.За древней стоянкойОдин переход…Теперь с китежанкойНикто не пойдет,Ни брат, ни соседка,Ни первый жених, —Лишь хвойная веткаДа солнечный стих,Оброненный нищимИ поднятый мной…В последнем жилищеМеня упокой.

10 – 12 марта 1940

Фонтанный Дом

Автограф Анны Ахматовой.

Титульный лист к первому варианту «Поэмы без героя».

Вслед за «Китежанкой» в Фонтанный Дом заявилась без спросу «Поэма без героя». Ахматова всегда говорила, что ее большие поэмы приходили незваными.

Первая версия «Поэмы без героя» (1940 – 1942) называлась более пространно:

…Я сразу услышала и увидела ее всю – какая она сейчас (кроме войны, разумеется), но понадобилось двадцать лет, чтобы из первого наброска выросла вся поэма.