Анна Ахматова - От царскосельских лип: Поэзия и проза

1914

14 марта 1916 г. Петроград

Многоуважаемая Анна Андреевна.

Хоть мне и очень плохо, ибо я окружен болезнями и заботами, все-таки мне приятно Вам ответить на посылку Вашей поэмы («У самого моря».). Во-первых, поэму ужасно хвалили разные люди и по разным причинам, хвалили так, что я вовсе перестал в нее верить. Во-вторых, много я видел сборников стихов, авторов «известных» и «неизвестных»; всегда почти – посмотришь, видишь, что, должно быть, очень хорошо пишут, а мне все не нужно, скучно, так что начинаешь думать, что стихов вообще больше писать не надо; следующая стадия – что я стихов не люблю; следующая – что стихи вообще – занятие праздное; дальше – начинаешь уже всем об этом говорить громко. Не знаю, испытали ли Вы такие чувства; если да, – то знаете, сколько во всем этом больного, лишнего груза.

Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они – не пустяк, и много такого – отрадного, свежего, как сама поэма. Все это – несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши «вовсе не знала», «у самого моря», «самый нежный, самый кроткий» (в «Четках»), постоянное «совсем» (это вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже и «сюжет»: не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо «экзотики», не надо уравнений с десятью неизвестными; надо еще жестче, неприглядней, больнее. – Но все это – пустяки, поэма настоящая, и Вы – настоящая…

Преданный Вам Ал. Блок

Анна Ахматова в Царском Селе. 1925 г.

И было сердцу ничего не надо…

И было сердцу ничего не надо,Когда пила я этот жгучий зной…«Онегина» воздушная громада,Как облако, стояла надо мной.

14 апреля 1962

Ленинград

Примерно с середины двадцатых годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина.

Анна Ахматова. «Коротко о себе»

С пушкинскими штудиями, которые накладывались на ее собственные воспоминания о Царском Селе, связан и замысел поэмы «Русский трианон», над которой Ахматова начала работать в 1925 году.

Царскосельская поэма «Русский Трианон»

В тени елизаветинских боскетовГуляют пушкинских красавиц внучки,Все в скромных канотье, в тугих корсетах,И держат зонтик сморщенные ручки.Мопс на цепочке, в сумочке драже,И компаньонка с Жип или Бурже.

Как я люблю пологий склон зимы,Ее огни, и мраки, и истому,Сухого снега круглые холмыИ чувство, что вовек не будешь дома.Черна вдали рождественская ель,Кричит ворона, кончилась метель.

И рушилась твердыня Эрзерума,Кровь заливала горло Дарданелл,Но в этом парке не слыхали шума,Хор за обедней так прекрасно пел;Но в этом парке мрачно и угрюмоСияет месяц, снег алмазно бел.

Прикинувшись солдаткой, выло горе,Как конь, вставал дредноут на дыбы,И ледяные пенные столбыВзбешенное выбрасывало море —До звезд нетленных – из груди своей,И не считали умерших людей.…

На Белой башне дремлет пулемет,Вокруг дворца – гусарские разъезды,Внимательные северные звезды(Совсем не те, что будут через год),Прищурившись, глядят в окно Лицея,Где тень Его над томом Апулея.

О, знал ли он, любимец двух столетий,Как страшно третьим будет встречен он.Мне суждено запомнить этот сон,Как помнят мать, осиротевши, дети…

Иланг-илангом весь пропах вокзал,Не тот последний, что сгорит когда-то.А самый первый, главный – Белый ЗалВ нем танцевальный убран был богато,Но в зале том никто не танцевал.….

И Гришка сам – распутник… Горе! горе!Служил обедню в Федровском соборе.

С вокзала к паркам легкие кареты,Как с похорон торжественных, спешат,Там дамы! – в сарафанчиках одеты,И с английским акцентом говорят.Одна из них!.. Как разглашать секреты,Мне этого, наверно, не простят,Попала в вавилонские блудницы,А тезка мне и лучший друг царицы.

Все занялись военной суетою,И от пожаров сделалось светло,И только юг был залит темнотою.На мой вопрос с священной простотоюСказал сосед: «Там Царское Село.Оно вчера, как свечка, догорело».И спрашивать я больше не посмела.

…И парк безлюден, как сибирский лес.

1925 – 1965

…Но в мире нет власти грозней и страшней,Чем вещее слово поэта.

1960-е годы

Ее называли камерной, комнатной, интимной, тихой, тишайшей. Даже такой человек, как Тынянов, говорил о шепотной Ахматовой. Этому отдали дань почти все, вплоть до Твардовского.

– Чем вы объясняете такое явление: выхожу к публике, читаю очень тихо, прекрасно слушают… Кто-то из зашедших в артистическую говорит: «Громкие стихи»…

Камерная, интимная, тишайшая, как оказалось, выразила целую эпоху, громоносную эпоху.

Корней Чуковский.

Из воспоминаний об Анне Ахматовой

Реквием

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях Ленинграда. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

1 апреля 1957

Ленинград

Нет! и не под чуждым небосводом

И не под защитой чуждых крыл -

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ,

к несчастью, был.

Перед этим горем гнутся горы,Не течет великая река,Но крепки тюремные затворы,А за ними «каторжные норы»И смертельная тоска.Для кого-то веет ветер свежий,Для кого-то нежится закат —Мы не знаем, мы повсюду те же,Слышим лишь ключей постылыйскрежетДа шаги тяжелые солдат.Подымались, как к обедне ранней,По столице одичалой шли,Там встречались, мертвых бездыханней,Солнце ниже и Нева туманней,А надежда все поет вдали.Приговор… И сразу слезы хлынут,Ото всех уже отделена,Словно с болью жизнь из сердца вынут,Словно грубо навзничь опрокинут,Но идет… Шатается… Одна.Где теперь невольные подругиДвух моих осатанелых лет?Что им чудится в сибирской вьюге,Что мерещится им в лунном круге?Им я шлю прощальный свой привет.

Март 1940

Это было, когда улыбалсяТолько мертвый, спокойствию рад.И ненужным привеском качалсяВозле тюрем своих Ленинград.И, когда обезумев от муки,Шли уже осужденных полки,И короткую песню разлукиПаровозные пели гудки.Звезды смерти стояли над нами,И безвинная корчилась РусьПод кровавыми сапогамиИ под шинами черных марусь.

Уводили тебя на рассвете,За тобой, как на выносе, шла,В темной горнице плакали дети,У божницы свеча оплыла.На губах твоих холод иконки.Смертный пот на челе… Не забыть! —Буду я, как стрелецкие женки,Под кремлевскими башнями выть.

Осень 1935

Москва

Тихо льется тихий Дон,Желтый месяц входит в дом.Входит в шапке набекрень,Видит желтый месяц тень.Эта женщина больна,Эта женщина одна,Муж в могиле, сын в тюрьме,Помолитесь обо мне.

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.Я бы так не могла, а то, что случилось,Пусть черные сукна покроют,И пусть унесут фонари…Ночь.

Показать бы тебе, насмешницеИ любимице всех друзей,Царскосельской веселой грешнице,Что случилось с жизнью твоей —Как трехсотая, с передачею,Под Крестами будешь стоятьИ своею слезою горячеюНовогодний лед прожигать.Там тюремный тополь качается,И ни звука – а сколько тамНеповинных жизней кончается.

1938

Семнадцать месяцев кричу,Зову тебя домой,Кидалась в ноги палачу,Ты сын и ужас мой.Все перепуталось навек,И мне не разобратьТеперь, кто зверь, кто человек,И долго ль казни ждать.И только пыльные цветы,И звон кадильный, и следыКуда-то в никуда.И прямо мне в глаза глядитИ скорой гибелью грозитОгромная звезда.

1939. Весна