Петр Краснов - Ненависть
— Нельзя, дорогой Борисъ Николаевичъ… Намъ никакъ нельзя сегодня не прiодѣться… Западная Европа и Америка будутъ сегодня въ Императорскомъ Эрмитажѣ и мы, остатки старой Россiи, должны быть, такъ сказать, при парадѣ. Мы должны показать, что мы-то лица своего не потеряли. Мы бѣдны, мы голодны, но мы себя уважаемъ… И намъ отъ нихъ ничего, кромѣ справедливаго отношенiя къ намъ не надо.
На улицѣ Халтурина, бывшей Миллiонной, было на этотъ разъ очень тщательно подметено, надъ провалившимися еще раннею весною, когда таялъ снѣгъ торцами, была поставлена рогатка и на ней были повѣшены красный флажокъ и фонарь, какъ знакъ того, что тутъ идетъ ремонтъ. Нарядные милицейскiе и солдаты Гепеу стояли частыми постами на площади Урицкаго передъ Зимнимъ Дворцомъ.
Антонскаго и Матвѣя Трофимовича два раза останавливали и провѣряли ихъ документы, но, такъ какъ они оба имѣли нѣкоторое отношенiе къ Эрмитажу, что было видно изъ ихъ бумагъ, и швейцаръ Эрмитажа и Эрмитажные уборщики ихъ знали — ихъ безпрепятственно пропустили.
Въ лѣтней прохладѣ громаднаго, высокаго Эрмитажнаго вестибюля, передъ ними открылась необъятно широкая, съ низкими ступенями, бѣломраморная лѣстница, пологимъ проходомъ поднимавшаяся между стѣнъ золотисто-желтаго въ алыхъ прожилкахъ полированнаго мрамора. Сколько разъ входилъ на нее Матвѣй Трофимовичъ — и каждый разъ у него захватитъ духъ и защемитъ сердце и сладко закружится голова, когда взглянетъ наверхъ, гдѣ въ голубомъ туманѣ покажется Помпеевская галлерея, уставленная статуями бѣлаго мрамора. Отъ сквозныхъ оконъ по обѣимъ сторонамъ и сверху тамъ точно струится какой то особенный, нѣжный золотистый туманъ и точно тамъ нѣчто совсѣмъ особенное, дивный воздухъ не похожiй на земной.
Матвѣй Трофимовичъ поднимался вдоль стѣны, придерживаясь ладонью о холодный мраморъ плитъ. Отъ голода, отъ волненiя, отъ непередаваемаго восхищенiя лѣстницей у него кружилась голова.
Въ этомъ свѣтѣ, несказанно красивомъ, голубоватомъ, мраморныя, давно знакомыя статуи казались точно прозрачными и всякiй разъ показывали новую прелесть. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ Грознаго Царя, съ опущенной головой сидящаго въ креслѣ съ посохомъ въ рукѣ. Дiана оперлась на скачущаго оленя и полна была неземной грацiи, Вольтеръ кривилъ усмѣшку на морщинистомъ лицѣ, Венера рукою прикрывала тайныя прелести прекраснаго тѣла. Матвѣй Трофимовичъ посмотрѣлъ на роспись стѣнъ и потолка, на матовые тона фресокъ и вздохнулъ.
Непревзойденная красота!..
Звонки были его шаги по ступенямъ лѣстницы и гулкое эхо отдавало ихъ. Въ громадныя двери видна была анфилада залъ и картины въ тяжелыхъ золотыхъ рамахъ. Апостолъ съ налитымъ кровью лицомъ и морщинами на лбу, съ прядями сѣдыхъ волосъ распинался внизъ головою и такъ четко было написано страданiе на его лицѣ, что жутко было смотрѣть на него. Точно живые толпились вокругъ него громадные люди. Матвѣй Трофимовичъ тяжело вздохнулъ и, беря Антонскаго подъ руку, сказалъ: -
— Насъ теперь казнями и пытками не удивишь… Догнали и перегнали, не только Римскiя времена, но и самое Средневѣковье.
Въ Эрмитажѣ народа почти не было. По случаю прiѣзда интуристовъ въ Эрмитажъ пускали только чисто одѣтую публику, а въ совѣтскомъ союзѣ чисто никто не могъ одѣваться.
Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй остановились у лѣстницы и стали смотрѣть внизъ, въ вестибюль.
— Подумаешь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и самъ испугался своего шопота, отраженнаго эхомъ. — Прiѣдутъ люди положительно другой планеты. Точно съ Марса… А наши!.. Ненавидятъ капиталистовъ, а какъ вмѣстѣ съ тѣмъ любятъ, когда къ нимъ прiѣзжаютъ эти самые капиталисты. Холопы!.. Поди хвастать будутъ этимъ самымъ Царственнымъ, Императорскимъ Эрмитажемъ, по которому точно и сейчасъ ходитъ душа Императрицы Екатерины Великой… А Марья-то Андреевна!.. Посмотри-ка на нее, какъ расфуфырилась!.. А?!
Марья Андреевна, маленькая чернявая женщина, еврейка, когда-то бывшая въ Англiи эмигранткой и потому говорившая по англiйски, языкомъ рабочихъ кварталовъ Лондона, стояла внизу, гдѣ были уборщики и чекисты и ожидала прiѣзжихъ гостей.
Наружныя двери распахнулись на обѣ половинки, стало видно высокое Эрмитажное крыльцо съ сѣрыми, блестящими, каменными Теребеневскими титанами, поддерживающими потолокъ. На крыльцо, пыхтя и дребезжа въѣзжали автокары и съ нихъ слѣзали прiѣзжiе иностранцы. Они постепенно наполняли вестибюль.
— Другой планеты люди, — снова прошепталъ Матвѣй Трофимовичъ. — Какъ громко они говорятъ… Ничего не боятся…
Уже порядочная толпа интуристовъ вошла въ Эрмитажъ. Постепенно голоса стали сдержаннѣе и тише. Какъ всегдя при входѣ въ музей люди испытываютъ точно нѣкоторое смущенiе и уваженiе къ тому прошлому, что хранитъ музей, такъ и эти иностранцы стали молчаливѣе и сдержаннѣе.
Интуристы стояли, окруженные рослыми чекистами въ кожаныхъ курткахъ при револьверахъ, и сверху, откуда смотрѣли на нихъ Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй — они походили на толпу арестантовъ, захваченныхъ гдѣ нибудь на прогулкѣ и окруженныхъ полицейскими. Старые Эрмитажные служители, неслышно ступая, отбирали пальто, пледы, шапки, зонты, палки и сумочки.
Вдругъ въ легкiй гулъ сдержанныхъ голосовъ ворвался рѣшительный, крикливый голосъ протеста на англiйскомъ языкѣ. Говорила, обращаясь къ подошедшему къ ней громадному чекисту, — такихъ людей въ Императорское время брали въ гвардейскiй зкипажъ, — среднихъ лѣтъ американка, небольшая, полная, съ красивыми, карими, живыми, горячими плазами.
— Да никогда и нигдѣ этого не дѣлается… Сумочки отдавать!.. Я всю Европу объѣздила. Во всѣхъ музеяхъ была и нигдѣ, нигдѣ дамскихъ сумочекъ не отбирали.
Марья Андреевна, съ лицомъ, покрытымъ красными пятнами волненiя, спѣшила на выручку и на своемъ скверномъ англiйскомъ языкѣ стала объяснять, что это правило, касающееся всѣхъ и ему надо подчиниться.
— Что я унесу вашъ музей въ моей сумочкѣ, - кричала американка. — Если у васъ всѣ воры, вы думаете, что такъ и заграницей. Ничего я у васъ не унесу въ своей сумочкѣ, а ея вамъ не отдамъ…
— Но, миледи, никто вашей сумочки не откроетъ здѣсь, все будетъ совершенно сохранно, — усовѣщевала Марья Андреевна.
— Знаю, какъ у васъ тутъ сохранно. Не успѣла сойти съ парохода, какъ у меня украли мой шелковый шарфъ. Сказала, не отдамъ сумочки и прошу меня оставить въ покоѣ. Или везите меня обратно и отдавайте мнѣ мои деньги.
Марья Андрееъна зашептала что-то чекисту, тотъ махнулъ рукой и отошелъ въ стороиу.
— Имъ законъ не писанъ, — негромко сказалъ онъ.
— Что-же я то могу подѣлать, — по русски сказала Марья Андреевна.
Интуристы, сдавшiе все, что полагалось, стояли и ожидали, куда ихъ поведутъ.
— Наши пишутъ… въ газетахъ, — шепталъ Матвѣю Трофимовичу Антонскiй, — заграницей — голодъ, нищета больше нашего… Послѣдствiя Имперьялистической войны… Капиталистическiй мiръ погибаетъ… Все ложь. Посмотри у того, что въ высокихъ чулкахъ и шароварахъ… Какая матерiя… Одно очарованiе!.. Толстая, мягкая… Добротная… Потрогать хочется, осязать эту чистую шерстяную ткань… А башмаки-то!.. Такихъ и у нашихъ чекистовъ нѣтъ… А морды-то!.. Сытыя, гладкiя, свѣже-выбритыя… Какъ жиръ лоснится на нихъ! Поди они и не знаютъ, что такое вобла съ горячей водой.
Въ наступившую вдругъ среди интуристовъ тишину вошла шипящая, щелкающая, заученная рѣчь Марьи Андреевны. Англiйское «thе» она безцеремонно произносила какь «тзе» и безобразно коверкала слова. Тѣ, кто стояли дальше, подвигались ближе къ ней, кое кто приложилъ ладони къ уху.
— Вы находитесь, — почти кричала Марiя Андреевна, — въ одномъ изъ великолѣпнѣйшихъ и грандiознѣйшихъ достиженiй Совѣтской власти рабочихъ. Государсгвенный Эрмитажъ собираетъ, хранитъ и изучаетъ произведенiя искусства и памяники древностей всѣхъ временъ и народовъ. По количеству и достоинству коллекцiй онъ является первымъ въ мiрѣ музеемъ и составляетъ гордость совѣтскихъ республикъ… Леди и джентльмены!.. Мы начнемъ осмотръ съ хранилищъ нижняго этажа, гдѣ находятся обширныя галлереи древностей доисторическаго времени, памятники Востока, Египта, Месопотамiи, греко-римскiя древности и безцѣнныя, единственныя въ мiрѣ собранiя памятниковъ элино-скифской культуры, собранныя нами въ степяхъ и курганахъ совѣтской республики…
Звонкое эхо вторило, глушило слова и они сливались въ монотонный, неясный трескъ.
Матвѣй Трофимовичъ спустился внизъ и, когда интуристы пошли за Марьей Андреевной, вмѣшался въ ихъ толпу и слушалъ, что тѣ говорили.
