Игорь Губерман - Книга странствий
Из дневника 86-87 гг.
***
Услышав новое решение,
мы по команде, ровным строем
себя на вольное мышление
беспрекословно перестроим.
***
Я сыт по горло первым блюдом
разгула гласности унылой,
везде так люто пахнет блудом,
что хлынет блядство с новой силой.
* * *
На днях мы снова пыл утроим,
поднимем дух, как на войне,
и новый мир опять построим,
и вновь окажемся в гавне.
* * *
Много раз я, начальство не зля,
обещал опустить мои шторы,
но фальшивы мои векселя и
несчастны мои кредиторы.
* * *
Сплелись бесчисленные нити
в нерасторжимые узлы,
и, не завися от событий,
капустой ведают козлы.
* * *
Случаем, нежданно, без разбега,
словно без малейшего усилья
но летит российская телега,
в воздухе сколачивая крылья.
* * *
Временно и зыбко нас украсила
воля многоцветьем фонарей;
гласность означает разногласие,
а оно в России - как еврей.
* * *
Трудно жить в подлунном мире,
ибо в обществе двуногих
то, что дважды два - четыре,
раздражает очень многих.
* * *
Питомцы лагерной морали,
на воле вмиг раскрепостясь,
мы рвались жить и жадно крали,
на даже мизер жалко льстясь.
* * *
Менее ли хищен птеродактиль,
знающий анапест, ямб и дактиль?
* * *
Так меняются от рабства народы,
что опасны для такого народа
преждевременные роды свободы,
задыхающейся без кислорода.
* * *
Хорошо, что ворвался шипучий
свежий воздух в российское слово,
от него нам не сделалось лучше,
но начальникам стало хуёво.
* * *
Усталы, равнодушны и убоги,
к мечте своей несбыточной опять
плетёмся мы без веры и дороги,
мечтая перестать о ней мечтать.
* * *
Судьба рабов подобна эху
рабы не в силах угадать,
мёд или яд прольётся сверху и
сколько длится благодать.
* * *
Душа не призрак-недотрога,
в душе текут раздор и спор:
в ней есть бурчание, изжога,
отрыжка, колики, запор.
* * *
Еврей живёт пока неплохо,
но век занёс уже пращу:
- Шерше ля Хайм, - кричит эпоха,
сейчас я вмиг его прощу!
* * *
Сокрыто в пьянстве чудо непростое,
столетия секрет его таят,
оно трясёт российские устои,
которые на нём же и стоят.
* * *
Я горе хотя и помыкал,
но пробыл недолго в тюрьме,
а вылетя, вновь зачирикал,
копаясь в любимом дерьме.
* * *
Судьба разделится межой,
чужбина родиной не станет,
но станет родина чужой,
и в душу память шрамом канет.
* * *
Ещё на поезд нету давки,
ещё течёт порядок дней,
ещё евреи держат лавки,
где стёкла ждут уже камней.
* * *
Власть невольно обездолила
наши души вольных зэков,
когда свыше нам позволила
превращаться в человеков.
* * *
Под сенью пылкой русской дерзости
и с ней смыкаясь интересом,
таится столько гнусной мерзости,
что мне спокойней жить под прессом.
* * *
Китайцы Россию захватят нескоро,
но тут и взовьётся наш пафос гражданский,
в России достанет лесов и простора
собраться евреям в отряд партизанский.
* * *
Он мерзок, стар и неумён,
а ходит всё равно
с таким лицом, как будто он
один лишь ел гавно.
* * *
Когда протяжно и натужно
Рак на берёзе закукует,
мы станем жить настолько дружно,
что всех евреев - ветром сдует.
* * *
Смотрю, как воровскую киноплёнку,
шаги моей отчизны к возрождению;
дай бог, конечно, нашему телёнку,
но волк сопротивляется съедению.
* * *
За личных мыслей разглашение,
за грех душевной невредимости
был осуждён я на лишение
осознанной необходимости.
Потом прощён я был державой
и снова вышел на свободу,
но след от проволоки ржавой
болит и чувствует погоду.
* * *
Скисает всякое дерзание
в песке российского смирения,
охолощённое сознание
враждебно пылу сотворения.
* * *
Когда укроет глина это тело,
не надо мне надгробие ваять,
пускай стоит стакан осиротело
и досуха распитая ноль пять.
* * *
Еврей, возросший в русском быте,
не принял только одного:
еврей остался любопытен,
и в этом - пагуба его.
* * *
Скудно счастье оттепелъных дней:
вылезли на солнце гнусь и мразь,
резче краски, запахи гавней
и везде невылазная грязь.
* * *
Какие бы курбеты с антраша
искусство ни выделывало густо,
насколько в них участвует душа,
настолько же присутствует искусство.
* * *
Моя еврейская природа
она и титул и клеймо,
она решётка и свобода,
она и крылья и ярмо.
* * *
Раньше вынимали изо рта,
чтобы поделиться с обделённым,
русская былая доброта
выжглась нашим веком раскалённым.
* * *
Мираж погас. Огонь потух.
Повсюду тишь недужная.
В дерьме копается петух,
ища зерно жемчужное.
* * *
Увы, с того я и таков
на склоне лет,
что время учит дураков,
а умных - нет.
* * *
Слухи с кривотолками,сплетни, пересуды,
вязкие потоки пакостных параш
льют пустопорожние скудные сосуды,
злобясь, что е соседних пенится кураж.
* * *
Я знаю дни, когда нечестно
жить нараспашку и заметно,
когда всё мизерно и пресно,
уныло, вяло и бесцветно.
В такие дни, умерив резвость,
лежу, спиной касаясь дна.
Периодическая мерзость
в те дни особенно вредна.
* * *
Майский фейерверк брызжет в декабре,
начат новый опыт, веет свежий дух;
дождики в четверг, раки на горе,
клёваные жопы, жареный петух.
* * *
В нашей почве - худородной, но сочной
много пользы для души и здоровья,
и на дружной этой клумбе цветочной
лишь евреи - как лепёшки коровьи.
* * *
Сменив меня, теперь другие
опишут царственную Русь,
а я очнусь от ностальгии
и с Палестиной разберусь.
Забавно мне, что в те же годы, когда я писал эти стишки, не веря, что такое счастье как свобода - может наступить даже в России, были поэты, заклинавшие Бога (и православного, и Бога вообще), чтоб ничего не изменилось. Ужасно интересно вспоминать сегодня один трогательный стих того времени достославного Станислава Куняева:
От объятий швейцарского банка,
что мечтает зажать нас в горсти,
ты спаси нас, родная Лубянка,
больше нас никому не спасти.
Я теперь часто читаю этот стих на выступлениях, и мне со сцены ясно видно, что не только смех высветляет лица зрителей, но и какая-то тёплая ностальгическая дымка - так, наверно, запах костра влияет на все чувства бывшего заядлого туриста. Очень пахнет нашим прошлым этот стих, а в любом минувшем совершенно независимо от его качества содержится неуловимая приятность. Я же лично - вспоминаю сразу чьё-то дивное двустишие по поводу как раз этого стиха:
Вчера читал Куняева
мне нравится хуйня его.
И общий смех сдувает эту тёплую волну приятства.
Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придётся мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.
Пустеет в поле борозда,
наглеет в городе делец,
желтеет красная звезда,
у ней растёт шестой конец.
Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней двумя) привязана к любимой мною русской литературе.
СКАЗКА О ЦАРЕ НАТАНЕ, или БЕДНЫЙ ВСАДНИК
Посвящается актёрам Всероссийского Гастрольно-концертного Объединения (ВГКО)
Где море лижет горы,
невидимый врагам
возрос огромный город,
прижатый к берегам.
Дома из камня белого
о прочности поют,
мужчины сделки делают,
а женщины - уют.
Снабженцы с сигаретами
толпятся на трамвай,
висят листы с декретами:
"Купив - перепродай!"
Сопят младенцы в садике,
раввины спят в метро,
сидят седые цадики
в справочных бюро.
Бесплатные советы
желающим дают,
петраркины сонеты
страдающим поют.
На стыке главных улиц
в неоновом огне
сидит верховный Пуриц
на вздыбленном коне.
