Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
«Эльве не трогай. — О покойном муже Дашка всегда говорила серьезно. — Эльве был святой и гений. Это ты играешь в цветные кубики: генерала — туда, министра — сюда, а Эльве мыслил в масштабах всего человечества. Он слышал шум истории, как мы слышим шум сосен или шум моря».
Нет, не была Шурка Большова идеальной парой Закутарову. Потому что идеальной пары вообще не бывает. Или нужно спрашивать: идеальная пара — для чего, в каких условиях? Шурка и была замечательной, может, действительно идеальной женой для умного, талантливого (пожалуйста, даже гениального) районного фотографа: его публикуют в «Советском фото» (или даже в венгерском или чешском журнале одну-две работы), он продолжает жить в деревне Кривичи Северопрыжского района — этакая местная достопримечательность… Но вообразить ее — молчаливую, застенчивую, теряющуюся в общении с незнакомыми, — вообразить ее здесь, в Москве, женой президентского советника, скажем, во время приема в Кремле или на шумной презентации его последней книги (монография «Российская политтехнология», едва вышла в свет, была мгновенно раскуплена, и тут же пришлось делать и второй, и третий тиражи — и сразу перевели и американцы, и французы), или просто в распорядке дня генерального директора Агентства продуктивной политики — вообразить ее здесь было невозможно. Ну, разве что на кухне в «Гнезде Клавиров», а больше ей здесь просто дела не было — в самом прямом смысле этих слов. Да она поди и сама это понимала…
Нет, не от нее он отказался, но от того варианта жизни, где они могли быть вместе.
9
И в юности, и уже взрослым Закутаров довольно часто видел яркие сны со сложным сюжетом и неожиданными развязками. Самыми запоминающимися были, конечно, полеты во сне, но они случались редко, за всю жизнь всего раз пять или шесть. Один такой счастливый полет вспоминался чаще других, потому что состоялся совершенно несообразно месту и времени — под стук колес в «Столыпине», когда его этапом транспортировали в ссылку, и в тесном «купе» на двоих (узкая клетка, где вместо стены в коридор и двери — вертикальные прутья решетки в палец толщиной, как у зверей в зоопарке) он, свернувшись калачиком и натянув на голову пальтишко, спал на голой верхней полке, свежевыкрашенной какой-то стекловидной эмалью и от этого особенно холодной. Во сне он шагнул с высокого обрыва в серое пасмурное небо, но не упал, а стал летать, широко раскинув руки и позволяя себе свободно менять направление и высоту полета, — это оказалось удивительно легко и естественно, и он пролетал над полями и над городами, и его видели люди, и никто не удивлялся.
Все следующее утро он был совершенно счастлив. Счастливая улыбка, должно быть, не сходила с его лица, и когда конвойные — дышавшие перегаром молодые мордатые парни («Вологодский конвой шутить не любит») — сунули в клетку буханку черного хлеба, рыхлого и сырого, и на ней — две небольшие селедки и налили в кружку, протянутую Закутаровым сквозь решетку, теплую жидкость слабо-чайного цвета (рацион на день), сосед по «купе», уже получивший свою пайку и внимательно смотревший на Закутарова со стороны, тихо спросил: «Ты, что ли, под психа косишь?» Их везли вместе в одном отсеке в нарушение исправительно-трудового (или какого там?) кодекса, поскольку сосед был «особо опасный государственный преступник», и по правилам его должны были перевозить отдельно, — но вагон был так набит, что конвой особо разбираться не стал: довольно того, что оба «политические».
Спутник Закутарова был «подберезовиком»: работая на какой-то технической должности в советском посольстве в Штатах, он сбежал, попросил политического убежища, но что-то как-то у него в капиталистической жизни не заладилось: он остался без работы и даже по какой-то мелочевке недолго отсидел в тюрьме. Малый был специалистом по электронике, но, видимо, сильно дураковат — иначе как объяснить, что он с такой профессией не нашел себе места на Западе? Так или иначе, но года через три он круто затосковал, — как зэки говорят с презрительной иронией, «по березкам соскучился», — потому и называют «подберезовиками».
Но этот соскучился не по березкам, а по любимой жене (она тоже работала в посольстве, и как только муж сбежал, ее с ребенком тут же отправили домой). Дома жена подала на развод, он стал писать ей покаянные письма, она долго не отвечала, но в конце концов сухо написала, что ему хорошо бы вернуться («уж там посмотрим»), он и явился в родное посольство, где его радушно встретили и первым же самолетом отправили на Родину, а тут прямо у трапа взяли в наручники.
Год его продержали в Лефортове, долго вытрясали все о его американской жизни (и о том, что и как американцы вытрясали из него о советской жизни) и в конце концов впаяли десятку «за измену Родине»… Теперь он отсидел три года в тюрьме и на оставшиеся семь лет своего срока ехал в лагерь строгого режима. Судя по его унылому виду, во сне он не летал. Жена давно развелась с ним и снова вышла замуж (кстати, еще до того, как посоветовала ему вернуться). В тюрьме он не получал ни писем, ни посылок. Теперь, рассказав попутчику Закутарову свою историю, он целый день сидел у решетки и в тоске, не отрываясь, смотрел через коридор в окно (почему-то, против обыкновения, не забеленное матовой краской), где под непрерывным дождем проплывал бесконечный однообразно серый русский сельский пейзаж.
«Ничего, этот свое отлетал наяву», — безжалостно подумал Закутаров. Люди, столь бездарно распоряжающиеся своей жизнью, сочувствия у него не вызывали — только неприязнь и раздражение. Слава богу, они пробыли вместе всего сутки: к вечеру «подберезовика» перевели куда-то в другую клетку, видимо, начальник конвоя, несколько протрезвев, разглядел в бумагах, что их нельзя содержать вместе…
В последний раз Закутаров летал во сне лет шесть назад — как раз перед началом предвыборной кампании. Он тогда писал программу будущего кандидата, и на пару недель его поселили работать в президентской загородной резиденции в Ново-Огарево. Был сухой и солнечный сентябрь, на балконе он кормил синиц и спал с открытой балконной дверью, и случалось, что по утрам, когда он еще лежал в постели, к нему в комнату залетали птицы, и если он не шевелился, даже садились на спинку кровати.
Тут-то перед утренним пробуждением ему и приснился удивительный сон. Будто он парит в воздухе, но при этом находится все в той
