Пополам - Маша Трауб
Так бывает не только с беременными женщинами: когда одно эмоциональное потрясение накладывается на другое, но первое все равно остается сильнее, второе не имеет такого эффекта, даже если оно с бо́льшим надрывом и градусом трагедии. «Масло масляное» – так можно назвать этот эффект. Вы ели на завтрак кашу с настоящим деревенским сливочным маслом, вкусным. И каша вкусная. И вдруг – потрясение. На следующий день вы, допустим, едите ту же кашу, но уже с маргарином – и снова потрясение. Вкус маргарина перебивает все, каша отвратительная. Но вы его просто не заметите. Съедите, будто это сливочное масло. Аналогия грубая, но верная. Так произошло и с Анной. Когда она узнала, что Толик сбежал, бросил ее, она испытала такую боль, которую даже не могла ни с чем сравнить. Ей было настолько плохо, что она не замечала ни Юльку, ни Георгия, ни проблемы со здоровьем матери. Ее диагноз наложился на первое потрясение и не имел такого ужасающего эффекта, хотя должен был. Но мамина опухоль стала для нее тем самым маргарином, который она не заметила, не ощутила. Приняла к сведению, только и всего. Да, возможно, это неправильно, но так устроена психика. Аня, погрузившаяся в эмоции по поводу Толика, в любовь к будущему ребенку, зачатому от любимого мужчины, забыла обо всем остальном. Для нее на всем свете остались только Толик и ребенок, которого она носила и собиралась родить. Ребенок, которого она любила все девять месяцев, которого хотела отчаянно, до истерики, ради которого еще жила, иначе давно бы наложила на себя руки. Да, соседки были правы во всем, кроме одного. Она любила. И любила Толика, а не Георгия – пусть и самого распрекрасного мужчину на земле. Ей был нужен Толик. Она хотела видеть в своем ребенке его черты, а не черты Георгия. Иметь частичку любовника рядом с собой, а не копию бывшего мужа, которой становилась Юлька. Да, Антон был больше похож на нее, но Анна и в сыне перестала видеть себя, свои черты, только Георгия.
Была ли она эгоисткой – безусловно. Плохой матерью – скорее да, чем нет. Но она прекрасно помнила момент, когда перестала испытывать к Георгию хоть какие-то чувства, включая благодарность и уважение. И не винила себя за это. Только никому, включая мать, не могла об этом рассказать. Это было даже не интимное, не частное, а что-то глубокое, внутреннее, в чем нельзя никому признаться. Не пикантные подробности личной жизни, не какие-то секреты – совсем другое.
Когда Георгий понял, что его сын Антон растет не таким, как ему хотелось, он во всем обвинил Аню. Она виновата в том, что сын слабый, плаксивый, нуждается в особом питании и уходе. Что родился не крепышом-богатырем, а худющим младенцем, который первые дни своей жизни провел под капельницей в реанимации для новорожденных с воткнутой в голову иголкой. Потом – особое питание, жесткий режим дня, развивающие занятия. Антон считался беспокойным ребенком – то не спал, то плакал, то не ел. Ему все время требовались лекарства – разбудить аппетит, уснуть, улучшить пищеварение, сон и так далее. Даже положительные эмоции – поход в зоопарк, первая попытка покататься на велосипеде – сказывались на нем плохо. Он писался по ночам до восьми лет, несмотря на все усилия врачей. Таблетки, физиотерапия. Анна прекрасно помнила, как врач сказала ей: «Он дельфин, относитесь к нему как дельфину. Очень умный, просто другой. Не такой, как мы». Она не поняла, что врач имела в виду. И зря. Антон действительно рос другим – лучше, чем его родители. У него обнаружилась фотографическая память, его завораживали цифры, он рано начал читать, а считать – еще раньше. В том, что Антон вырос таким умным, мудрым, трепетным, целеустремленным, успешным, не было Аниной заслуги. Скорее врачей, нанятых Георгием, и нянь, педагогов, логопедов, дефектологов и других специалистов, которых тоже нанял он.
Когда стало понятно, что у Антона проблемы, Георгий сказал фразу, которую Аня не могла ему простить:
– Это ты виновата, что он такой. Твоя генетика.
Аня зачем-то рассказала Георгию, что в их роду были случаи шизофрении – кажется, болел сын маминого двоюродного брата, или троюродного и не брата – точно она не знала. И самоубийства случались – мамин дядя повесился. Но исключительно от водки, это точно, а не от какого-то заболевания.
Анна тогда приняла вину. Корила себя все время. Да, ее генетика, ее наследственность. Наверное, вообще не стоило рожать детей. Но только сейчас, нося ребенка от Толика, она подумала, почему тогда не спросила у Георгия про его генетику? Много ли он знал о своих дядях, тетях, если те имелись? О бабушках, дедушках? Ничего ведь не знал. Никакого семейного анамнеза, как говорят врачи. Может, в его роду были психические заболевания? А может, и в его семье случались суициды и приступы необъяснимого психоза. Почему она не задала эти вопросы, разрешив Георгию думать, что все из-за нее? Почему вообще нужно искать виноватого, как того хотел Георгий? Ему требовалось переложить на кого-то ответственность. А на кого еще, если не на жену? Анна прекрасно помнила, как Георгий упрекал ее, когда она, беременная, поехала на дачу к подруге. Дорога была тяжелой, с пробками, после чего пришлось лечь на сохранение. Анна кивала, соглашаясь. Да, вела себя неразумно, не думала о ребенке. Но зачем вообще мериться виной – кто больше, кто меньше? Разве так должны вести себя супруги? Или каждый человек живет с чувством вины, часть которой так отчаянно хочется переложить на другого?
Георгий
Георгий винил себя в смерти матери. Он должен был ее защитить. Как? Не важно. Он сын. Все детство не мог себя простить. Если бы он задержал маму в тот день, если бы не отпустил… Этих «если» накопилось бесчисленное множество, и Георгий не мог найти ответы. Он, уже взрослый и состоятельный мужчина, ходил в церковь, ездил в буддистский храм, устраивал индивидуальные туры по тайге и общение с шаманами. Нигде не нашел успокоения. Легче ему не становилось. Ни священники, ни ламы, ни шаманы не давали ответа
