Алексей Писемский - Взбаламученное море
— Я не крицу. Вы зацем писете на меня? — отвечал Эммануил Захарович, попячиваясь.
— Я вас спрашиваю, как вы смеете кричать на сестру мою? — говорил Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук. — Сейчас тысячу целковых давайте, а не то в окно вышвырну! — кричал он и в самом деле потянул Эммануила Захаровича к окну.
— Сто зе вы делаете! — кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными но трусливыми руками.
— Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!.. — говорила перепугавшаяся Софи.
Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к первой Софи.
— Как вы похудели, кузен! — воскликнула та, сколько могла овладев собою и радушно встречая его в дверях.
— Что делать! Болен был.
— Но отчего же?
— Впечатление прошедшего меня так потрясло… — отвечал с улыбкой Бакланов.
— Какого же это прошедшего? — спросила Софи, как бы не поняв. Брат мой Виктор, — поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу.
Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему всего досаднее было, что в такую славную минуту ему помешали.
«Его бы немножко только, — думал он: — в окно-то повысунул, он непременно бы тысячу целковых дал».
— Это кузен наш, Бакланов, — пояснила ему Софи.
— Нет, племянник, — поправил ее Бакланов.
— Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться.
— Во всем, в чем вам угодно и что прикажете! — отвечал Бакланов, вежливо склоняя перед ней голову.
Эммануил Захарович при этом пошевелился своим неуклюжим телом. Его, кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его тряхнет.
— Вы ведь здесь служите? — спросил Бакланов Басардина.
— Да, как же, по откупу-с, — отвечал тот с насмешливою гримасой. — Хочу, впрочем, бросить, кинуть, — прибавил он.
Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение.
— В наше время стыдно уж… Тут такие гадости и мерзости происходят… — объяснил Виктор.
Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила Захаровича; но лица того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову.
Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался.
— Можете себе представить, — говорил он: — у нас ни один целовальник не получает жалованья, а, напротив, еще откупу платит. Откуда они берут, повзвольте вас спросить?
— Скажите! — произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это забавлять). — Говорят, они и прибавляют чего-то в вино.
— Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих!
Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел.
— Как это можно! — сказала Софи брату.
— Однако он премилый! — заметил ей Бакланов, указывая головой на уходящего Эммануила Захаровича.
— Ужасно! — отвечала она: — я видеть его почти не могу.
Вслед затем Софи однако вызвали в задние комнаты. Там разъяренным барсуком ходил Эммануил Захарович.
— Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца, — начал он.
— О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! — отвечала ему Софи.
— Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я денег давать больсе не буду…
— Ах, сделайте одолжение, пожалуйста; я только о том и молила Бога! — воскликнула Софи.
— Я зе не дурак!
— А когда не дурак, так и отправляйтесь — нечего вам здесь оставаться! — проговорила Софи и вышла; но в спальне у себя она встретилась с Виктором.
— Если ты, — начал он: — этому подлецу не скажешь, чтоб он дал мне тысячу целковых, я всю историю с тобой опишу.
— Пишите, что хотите! Что хотите! — отвечала с отчаянной досадой Софи, зажимая себе уши.
— Я все опишу, как он с мужем твоим поступал и как тебя потом опутал… Я не пощажу и тебя — мне, матушка, все равно!
— Виктор! — воскликнула Софи: — я просила тебя всегда об одном… оставь меня в покое. Брани меня, где хочешь и как хочешь, пренебрегай мною совершенно, но не ходи только ко мне.
— Ишь, как же, да! Ловка очень!.. Нет, шалишь! — отвечал он ей своим незабытым кадетским тоном. — Продалась жиду, дура этакая, да и в руки взять его не умеет.
— О, Господи! — стонала Софи, ломая руки.
— Я все напишу! Нынче не старые времена, — говорил Виктор, уходя.
Софи едва совладела собой и вышла к Бакланову.
— Что такое с вами? — спросил тот, сейчас же заметив ее встревоженное лицо.
— Ах, кузен, я отовсюду окружена врагами! — произнесла она, садясь около него.
— Э, полноте; неужели же и я ваш враг? — успокаивал ее Бакланов.
— Вы-то больше всех мой враг, — сказала Софи, покачав головою: — не была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко.
— Да, — произнес протяжно Бакланов: — но я имел на то большое право.
— Никакого! Никакого! — воскликнула Софи. — Я была чиста, как ангел, пред тобой!
— Ну!.. — произнес многозначительно Бакланов.
— Как хочешь, верь или не верь! — отвечала Софи, пожимая плечами. — Но, во всяком случае, я теперь просила бы тебя, по крайней мере, сохранить дружбу твою ко мне, — прибавила она, протягивая к нему руку.
— Но я-то дружбой не удовлетворюсь, — отвечал Бакланов, целуя ее руку.
— О, полно-ка, перстань, пожалуйста, шутить!.. — отвечала Софи, которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до того. — От врагов моих лучше спаси меня! — говорила она.
— И грудью и рукой моей! — отвечал Бакланов: — но только опять повторяю: дружбой я не удовлетворюсь.
Софи посмотрела на него.
— Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же я так уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь благородно и любить не захочет!
— О, Бог с вами, что вы, кузина! — перебил ее Бакланов.
— Да, я знаю, вы все думаете: «э, она такая, что от нее сейчас всего требовать можно… это не то, что наши жены, сестры… она женщина падшая!» — все это я, друг мой, очень хорошо знаю.
— О, Бога ради, кузина!.. — повторил Бакланов еще раз и во весь остальной вечер был глубоко почтителен к ней.
— Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите и прикажете, — сказал он, раскланиваясь при прощаньи.
— Пожалуйста! — повторила ему Софи свое обычное слово.
«Она чудная женщина! Чудная!» — повторял он мысленно всю дорогу.
16
Начинающееся служение идее
На другой день, часов в девять вечера, Бакланов подъехал к огромному генерал-губернаторскому дому.
— Зачем меня звали, и кто у губернатора? — спросил он, входя.
— Дворянство! — отвечал жандарм, снимая с него шинель.
Бакланов пошел. В большой приемной зале он увидел, что за огромным столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько дворян. Приятель Бакланова, солидный помещик, со своим печальням лицом, тоже был тут.
Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми свечами и с очками на носу, что-то такое читал.
Около него, по левую руку, стоял красивый правитель канцелярии, а по правую — сидел губернский предводитель дворянства, мужчина, ужасно похожий на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор.
Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя.
— Что это такое? — спросил его Бакланов.
— Речь говорит! — отвечал ему предводитель, указывая головой на начальника края.
— О чем?
— Крестьян у нас отбирают на волю! — отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза.
— «Господа! — продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: — русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина…»
На этом месте старик приостановился.
— Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! — прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.
— «Русское дворянство, — продолжал он снова читать: — свое крепостное право не завоевало, подобно…»
— «Феодалам!» — поспешил ему подсказать правитель канцелярии.
— «Феодалам, — повторил генерал: — но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества…»
Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел.
— «Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!» — говорил он и поморщился.
Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как — «дрянное сословие», а о мужиках говорил: «наш добрый, умный, честный мужичок».
