Карта Анны - Марек Шинделка
Мы идем долго. Мост отращивает перила, как живое существо. Когда-то они едва доходили до пояса, и в мрачные девяностые, когда еще не существовало ни мобильников, ни интернета, и у человечества в целом было мало развлечений, в этот самый утренний час пьяные бизнесмены и прыщавые юные политики возвращались из кабаков прямиком на работу в кабриолетах, вырезанных автогеном из «трабантов» и «жигулей», свесив наружу руки с бутылкой шампанского или скользя пальцами по асфальту, как по воде, — жлобы, в крови у которых едва угомонился кокаин. Город вокруг них вращался наподобие торнадо, на всех светофорах устало пульсировал желтый свет, из кустов высовывались птицы и полиэтиленовые пакеты, в точности, как сейчас; и эти одичавшие торгаши, беснующиеся из-за отсутствия какого-либо порядка, ослепленные приватизацией, злобные и раздражительные, спеша навстречу новым приключениям, останавливались посреди пустынной проезжей части и с ревом и гоготом сбрасывали случайных прохожих, старушек с тележками, бомжей и почтальонов через перила вниз, а потом в последнем проблеске сознанья вонзали бритвенные лезвия в горки на детской площадке или втыкали в трамвайные сиденья шприцы, а с первыми лучами солнца засыпали на скамейках как у себя дома, укрывшись своими пальто из шкур неродившихся тюленей, выставив рядом крокодиловые ботинки.
Женщина возражает, мол, я все выдумываю, а мне приходится клятвенно и терпеливо заверять ее, что все это истинная правда, что в девяносто первом в такой час мы бы мигом полетели через перила, но какая разница — те времена давно прошли и остались только в учебниках истории, которые продаются теперь в букинистах по двадцать крон; время не знает устаревшего знака сложения, только леденящий щелчок хлыста второй степени, время сжимается и как оглашенное летит в бесконечность, чем дальше, тем его больше, и чем оно дальше, тем быстрее, оно множится и скапливается во всех сосудах, которые мы для него придумываем. Когда-то люди нашептывали свои истории в дупла деревьев или в стенные трещины. Теперь за каждую минуту на Ютьюбе добавляется двадцать четыре часа, то есть по четыре года в день. Эта нематериальная субстанция все растет и растет, съела корову целиком и прилавок с мясником, сотню жаворонков в тесте и коня с телегой вместе, и тебя, и тебя съест, ха-ха; короче, мы давно уже сидим вдвоем в первой попавшейся кондитерской с видом на просыпающийся город, пьем кофе и хрустим горячими еще меренгами со взбитыми сливками.
— А тебя вообще как зовут? — пробулькал я во взбитые сливки.
Некоторое время вообще ничего не происходило, и я совсем перестал думать — это настолько меня удивило, что я и задал свой вопрос (другого объяснения нет), а она ответила:
— Анна.
— Прекрасное имя — сладчайшее для губ людских и слуха, — продекламировал я, Анна вспыхнула и спрятала взгляд куда-то в полость меренги, а я только сейчас заметил, что она красивая, но в эту же секунду у меня запиликал телефон, звонил мой старый знакомый, риелтор; привет, Риелтор, говорю я, хорошо, мы придем, говорю я, а теперь расскажи мне о себе, говорю я, обращаясь к Анне.
— Рассказывать особо нечего, — ответила она просто.
— Не ври.
Я стукнул кулаком по столу так, что зазвенели фарфоровые чашки, на глазах у Анны выступили слезы, и она рассмеялась. Я рассердился: все ровно наоборот, Анна, рассказывать есть что! И немало. Посмотри на меня. Ты, как Ютьюб, полна чужого, чужих воспоминаний, ты сосуд времени, ты глупа, ты детонатор и взрыв, ты тысяча и одна ночь в квадрате, ты эволюция и творение, ты узел во всемирной сети, ты сама сеть, у тебя больше трехсот френдов, это очень неплохо, живьем ты их никогда не видела, но знаешь их до мозга костей; дни и ночи напролет они исправно пишут тебе: что они ели, что пили, что за фильм сперли в сети, что они думают о войне в Мали, Грузии или какой-то другой стране, выдуманной для нужд новостного телевещания. У тебя есть счет в банке, где копятся несуществующие деньги, которыми ты оплачиваешь несуществующие долги, на которые ты покупаешь искусственно затертые джинсы, иногда ты отправляешься в несуществующие страны, где сквозь пуленепробиваемое стекло, сквозь белесую пелену дорогих прививок скользишь сострадательным взглядом по бесконечной нищете.
Не смущайся, Анна, в тебе целый мир, целая вселенная, в каждом миллиметре твоей кожи бесконечность (тут я поцеловал ее в бесконечность); Анна, любовь моя, расскажи мне про себя, а я напишу о тебе книгу (Анна в приступе смеха хватается за стол, откидывается назад и утирает слезы), клянусь, ты мне не поверишь, но я писатель, сюжеты и истории я терпеть не могу, их слишком много, и почти все они одинаковы, но твоя — нет, твоей истории, собственно, не существует, твоя история состоит в том, что тебе не хватает своей истории, ты ждешь романтики, страсти, хочешь вырваться из оков, только проблема в том, что оков-то и нет, романтика стара и смешна, все истории уже использованы, искусственно затерты, и тебе не хочется ничего покупать на этом пропахшем нафталином развале, где шаблонами заражаешься, как сифилисом.
Анна, ты и сама видишь: страсти давно уже не существует, остались только инструкции к ней, унылые инструкции, которые нас иногда возбуждают, убогие видео, где культурист по сценарию насилует анорексичку. Порносайты, где бесконечная тоска разделена на двадцать категорий в соответствии с сюжетами, старыми, как мир. И встретив мужчину, который тебе понравится, с которым могло бы что-то получиться, ты раздеваешься, и тут же в лаборатории профессора Павлова загорается красная лампочка — будто кто щелкнул нумератором и заорал: «Мотор!» Ты смотришь, как испуганные взмокшие мужики, пытаясь вписаться в одну из двадцати категорий, прыгают вокруг тебя по заученному сценарию, а потом, лежа на спине, натужно переводят дух и делают вид, что испытывают блаженство; словно робкие дети, они осторожно выясняют, было ли представление успешным, хорошо ли они сыграли свою роль, а у тебя на глаза наворачиваются слезы. Ты молчишь, и мужики прячутся в свои раковины и там сами себя гладят, утешают, настраиваются на еще более истеричное акробатическое представление, еще более бездарную игру в дикость и страсть.
Что нам делать, Анна? Ничего нового нам не изобрести. Интимная жизнь в наш век — занятие еще более тоскливое, чем туризм. Анна, любовь моя, мы скованы льдом. Мы могли бы прямо сейчас отправиться ко мне, кое-как облачиться в уготованные нам костюмы Адама и Евы, проверить друг у друга депиляцию и наблюдать за тем,
