Бестеневая лампа - Иван Панкратов
— Действительно, — согласился Виктор. — Это я так, не подумав, ляпнул. Короче, крайнего искали недолго. Мне, судя по всему, грозит неполное служебное соответствие. Ну, и попутно рапорт на моих глазах в урну полетел.
— Зубарев-то ваш — правду про него говорят, зверь, — покачал дед головой. — Ты сейчас проследи, чтобы сестру не уволили — с девочками вообще разговор короткий.
— Да бог с ней, с девочкой… — начал было Платонов, но дед не дал ему договорить.
— Ты меня услышал, сукин ты сын? — цыкнул он на внука. — Вы в своей армии контрактом повязаны, а над ней трудовой кодекс висит, которым вертят, как хотят! Твое служебное несоответствие — хрень собачья. Подумаешь, премию не получишь пару раз. А она вылетит из госпиталя, да еще и со статьей какой-нибудь! Знаешь же, что она ни в чем не виновата. Рапорт напишешь снова через год. Срок тебе немалый дали на реабилитацию. Главное, не профукай его бездарно. Еще какие-нибудь новости есть?
— Да вроде нет, — шмыгнул носом, как школьник, Виктор.
— Тогда пока, — дед, не особо стараясь смотреть внуку в глаза, пожал руку на прощание и вошел в подъезд сразу напротив гаражей.
Виктору очень хотелось подняться с ним вместе, выпить по чашке чая, поговорить. Но сегодня лучше было не лезть с разговорами и оставить его одного.
Жил дед один уже три года. Бабушка Виктора умерла вроде бы предсказуемо, но все-таки неожиданно, дед долго горевал, не находил себе места, однако потом как-то собрался с силами и проработал в госпитале еще почти полтора года, заполняя пустоту в сердце пациентами. Вместе они были с женой еще с войны, с сорок второго года, воюя в одном медсанбате, он — командиром операционно-перевязочного взвода, она — медсестрой. Поженились прямо на фронте, дошли до Праги, и потом, в мирное время — сначала Сочи, потом учеба в Москве, а оттуда через всю страну на Курилы, затем Приморье… Помотало по гарнизонам офицерскую семью. Осели в конце пятидесятых в гарнизонном госпитале, что волей министра обороны внезапно разросся, стал окружным, хоть и ненадолго. Дед получил наконец-то звание подполковника, которое ну никак не давалось ему целых шестнадцать лет. Он шутил про это: «У Жюля Верна пятнадцатилетний капитан, а я был шестнадцатилетний майор».
К тому времени дочь, родившаяся сразу после войны, тоже прониклась врачебным искусством до мозга костей и поступила в медицинский институт, продлив династию. А еще через двадцать восемь лет это сделал и Виктор…
Спустя два дня он стоял в операционной над гнойной раной правого бедра со скальпелем в руке и думал о том, что делать, если дед прав. Рыков, положив стерильные руки в перчатках рядом с раной на простыню, терпеливо ждал разреза. Вчера на пятиминутке ему хватило слов Виктора: «Дед считает, что надо раскрыть послеоперационную рану и уйти пониже фиксатора. Там должен быть карман. Не раскроем его — будет течь всю жизнь». Он неоднократно сталкивался с Владимиром Николаевичем на работе — и когда тот был еще на гражданской ставке, и после его выхода на пенсию, когда опытного хирурга приглашали для консультаций. Поэтому — раз Озеров сказал, значит, надо выполнять.
Операционная медсестра Юля в ожидании разреза занималась наведением порядка на и без того идеальном столике — перекладывала с места на место тупферы, еще раз проверила наличие всех необходимых инструментов, шовного материала, антисептиков, поправила перчатки, после чего замерла неподвижно, глядя на лезвие скальпеля.
Виктор взял в другую руку салфетку, прикоснулся к коже острием, надавил. Рыков приготовил коагулятор, нащупал на полу педаль. Они начали.
Тандем работал слаженно, операционная сестра помогала. Салфетки и тупферы менялись вовремя, все зажимы держали, коагулятор работал, крючки не соскальзывали. Время от времени попискивал наркозный аппарат, анестезистка измеряла давление, проверяла уровень во флаконах капельницы.
Через десять минут работы в глубине свищевого хода Виктор протянул руку в сторону столика медсестры. Юля четко вложила в нее длинный изогнутый зажим. Рыков слегка подрастянул рану крючками, но все равно Виктору было не очень удобно уходить вглубь. Он немного согнулся, почти прилег на живот пациента, ввел зажим внутрь, ощутив кончиком, что скользит по бедренной кости. Пройдя максимально глубоко, он медленно раскрыл бранши, на секунду прикрыл глаза, представив себе раневой канал изнутри, аккуратно на несколько градусов подвигал зажим, чтобы понять, что ничего лишнего в него не попадет. И свел бранши до первого щелчка.
В операционной все замерли в ожидании. Виктор немного пошевелил зажим, понял, что он легко извлекается — и вытащил его наружу.
— Опаньки, — только и смог сказать Рыков.
В зажиме болталась салфетка — в крови и гное. Виктор молча обвел глаза всех, кто сейчас смотрел на это инородное тело, и покачал головой из стороны в сторону. Анестезиолог понимающе кивнул и отвернулся к своему аппарату. Рыков сухо кашлянул. Он хотел было развести руками, но крючки в ране не давали ему это сделать.
Напоследок Виктор посмотрел на операционную сестру. Юля подняла брови и провела рукой перед маской, словно закрывая рот на невидимый замок.
Все всё поняли.
Виктор бросил салфетку в таз рядом с десятком других кровавых салфеток и шариков и попросил широкую турунду с перекисью. Надо было обработать полость, где почти два месяца лежало инородное тело…
Закончили они через сорок минут, зашивать пока не стали, введя в рану через контрапертуру несколько длинных дренажей-полутрубок, нарезанных из капельницы. Виктор поблагодарил всех, выходя из операционной и снимая на ходу перчатки. В предоперационной он сел на кушетку и в очередной раз за сегодня вспомнил, как дед наклонился к нему в гараже и шепнул: «Салфетка…»
Рыков вышел следом, присел рядом.
— Все вышло, как он сказал?
Виктор кивнул.
— Просто выслушал меня, снимок посмотрел, пальцем ткнул. Три минуты. И два месяца. Надо было раньше спросить его совета, — вздохнул он. — Хотя, в принципе и сейчас еще было не поздно. Надеюсь, по фиксатору и винтам гной никуда не пошел, салфетка ниже лежала почти на десять сантиметров.
— Поживем — увидим, — сказал Рыков. — Манохину будешь говорить? Я б сказал. Приватно.
— Скажу, наверное, — пожал плечами Виктор. — В журнал-то все равно запишем. Надеюсь, меня все правильно поняли, и никто ничего не разболтает. Что было в операционной — остается в операционной.
Рыков кивнул, соглашаясь.
— Ты Владимира Николаевича почаще привлекай, — посоветовал он, уходя в ординаторскую. — Им, старикам, это все нужно. И для мозга работа, и нужным себя почувствовать. Иначе он окончательно превратится в садовода-любителя — а у него серое вещество на два порядка круче нашего. Нельзя, чтоб такой умище в гараже простаивал.
— Понимаете, — внезапно сказал Виктор, все размышляя о том, как дед понял, что там именно салфетка, — он ведь не просто снимок смотрел. Он еще спросил, кто оперировал. Он от каждого из нас знает, чего ожидать. От вас, от меня, от других врачей.
— Дед твой в каком звании уволился? — зачем-то спросил Рыков.
— Полковник.
— Выслуги сколько было? Он же с сорок первого года в армии?
— Да, прямо с начала войны. Тридцать шесть календарных лет.
— Виктор Сергеевич, и ты удивляешься, что он нас читает, как открытую книгу? Он Амосову ассистировал, Вишневскому — я ж его рассказы помню. Там в голове, как у хорошего шахматиста.
— В смысле? — не очень понял Виктор.
— У шахматистов база партий со всех чемпионатов мира и других соревнований в памяти сидит. Они всё и всегда могут назад отмотать, прикинуть, как другой бы на его месте сыграл. У деда твоего — миллион операций за почти сорок лет службы. И он ведь потом не ушел сразу, а еще двадцать лет с хвостиком гражданским отработал. Да Владимир Николаевич твой шов от моего отличит с закрытыми глазами. А уж то, что Манохин со своими анекдотами бесконечными в бедре салфетку забудет — так это само собой.
Виктор кивнул, соглашаясь. Тем временем майора выкатили из операционной. Юля вышла следом, не вынимая рук из кармана на груди.
— Слушайте, Виктор Сергеевич, я, конечно, многое
