Проза - Виктор Борисович Кривулин

во владимире, педучилище в петушках, наконец – самое дно: тянет с работягами кабель, как александр невский тянул вместе с рыбаками (первые кадры фильма времен войны) – тянет веничка электрокабель в аэропорту шереметьево[35], куда разрешена посадка «каравелле» мадрид – москва, на ней-то и прилетел знакомый нам активный персонаж ненаписанного детектива, борец, ежеминутно чующий дыхание смерти в спину, свистит, подгоняя, резкий осенний ветер, бьет промеж лопаток, человека несет по бесконечному бетонному, перспективно, в манере калло[36], расчерченному полю, гонит, как зеленую обертку от антирвотных воздушных пилюль, уносит за горизонт, прибивает к подножию эвереста игрушек, сваленных кучей в углу изначального коридора коммунальной квартиры, – и мое зрение, как объектив кинокамеры, начинает медленно ползти вверх, от подножия к вершине: гора детских игрушек, ребенок спит, обладая потенциальной способностью проснуться и подать голос в любую секунду, на любой фазе разговора, сквозь сонную пелену проступают далекие контуры предметов, гора все явственней становится кучей, выступают углами кузова грузовых машин, торчат тонкие дула зенитных установок, мельтешит радарное решето на мачтах пластмассового крейсера, ядовито-зеленая лопасть вертолета, приклады и патронные рожки АКС, овал башни танка Т-34 и кусок гусеницы новейшего – Т-80, крест на броне подбитого тигра, сплющенный бензобак тропического леопарда, уткнутая в пол пушка самоходного орудия, вездеход, тягач с двумя ракетами, бронетранспортер, лазерное устройство в виде герметической запечатанной наглухо металлической груши на колесах, бетонированная шахта с торчащей ядерной боеголовкой индивидуального наведения, Г-образная антенна парапсихологической пушки, способной парализовать волю и самостоятельное мышление двух франций и полутора германий[37], не считая стран бенилюкса, оранжевые химбаллоны, где под неподвижной оболочкой творится черт знает что – во все возрастающем темпе плодятся и множатся, кишат, напрягая внешние стенки, новосозданные бактерии – симпатичный свердловский штамм сибирской язвы: передвижные климатические станции, предназначенные для внезапного резкого изменения температуры воздуха в районе, равном по площади пустыням гоби, калахари и сахара, вместе с тем исключая, впрочем, наши каракумы: гарантирована пляска ртутного столба от –45 до +50 градусов каждые четверть часа, самолеты, крылатые ракеты и прочий воздухоплавательный хлам разных марок – от легендарного «ильи муромца» до суперсекретного миг-28, известного на западе под названием «бэкфайер», от летающей этажерки фурмана до гуляющих ракет системы МХ, непроходимый хвойный лес на склоне горы, сельва сельваджо[38] крылатых ракет типа «земля-земля-22», а на вершине горы, вместо традиционного елочного шпиля или кремлевской звезды – последний, после краха цивилизации уцелевающий памятник героям решающего танкового броска через ла-манш и альпы – так на вершине ярко-фиолетовая, как собравшиеся в одну огромную каплю чернила из разбитой банки – чудом собравшиеся чернила – (и действительно, одна у нас у всех надежда – чудо!) – ярко, феерически-фиолетовая, марсианского вида, с несколькими десятками фар различной формы и цвета на квадратно-овальной груди, на покатых боках и хвостатом заду – чудовище, усеянное огнями, одетое в бугристо-жабью тусклую кожу, без видимых признаков орудийных стволов, без пулеметных рылец – безоружная? нет, все вооружение внутри, под кожей, способная переваливаться на паучьих ходулях, прицепленных к гусеницам, – вот она, вершина горы, вот она – просматривается со всех мыслимых и немыслимых точек зрения гигантская ДРАП-МАШИНА – машина, чтобы драпать (народный юмор рабочих спецмонтажного цеха) – необъятная, идеальная подвижная нора, где в случае чего готово спрятаться самое большое начальство, спасительная мать-утроба посреди огня, крови и радиации, экологический коллапс, черная дыра чистой неги в самом центре орущего и мрущего мира: сортир с душем шарко, ванна для сидения и ванна для лежания, текинские ковры на стенах и цветная фотография бездонного, многооблачного неба над аустерлицем во весь потолок, система рефрижераторов с водой, азовскими осетрами, десятками сортов черной и красной икры, ветчины, колбас на несколько месяцев, прибор, вырабатывающий горный воздух над ялтой в начале мае, полная, загадочная тишина ритмически нарушается лишь романтичным и сладостным падением очередной кристальной капли из меньшей в большую, потом в еще большую раковину-гребешок – несколько увеличенная металлическая копия фонтана слез (оригинал утрачен вместе с бывшим эрмитажем в бывшем ленинграде), великолепная библиотека, где на почетном месте «лолита» и «дар» набокова, экспортный сборничек фета – некоторые страницы закапаны воском… «когда красавица, прорвав кристальный плащ[39], вдавила в гладь песка младенческую ногу…» запас свечей кончается – распорядиться, чтобы возобновили, рядом – иерусалимское издание «москвы – петушков», читанная не однажды, потрепанная книжонка, хаотический рисунок славы калинина на обложке[40], обложка и обрез книги чем-то залиты – водой или вином, – бумага пообрюзгла… читали, видно, в ванной и не без гедонизма, о чем свидетельствуют многочисленные «?» и «!», проставленные жирным красным фломастером, неразборчивые расплывшиеся собственные мысли, почему-то следы губной помады на полях – безличная, но магическая власть противоположного пола, незачехленный японский кинопроектор и косо натянутый пластиковый экран… отчего же мы так мало пишем о любви и красоте? – вопрос вряд ли приличный рядом с «москвой – петушками»… но смешно было бы искать любовные сцены в сочинениях, подобных, скажем, «невскому проспекту»; «любовь», «красота», «добро», «вдохновение», «творчество», «истина», «справедливость» – все это легко и с удовольствием произносится, хотя нет-нет и какой-нибудь режущий голос полоснет по драгоценной словесной парче: «не говори, что Бог справедлив: если бы Он был справедлив – ты бы уже давно был мертв!»…[41] но, слава богу, у венички нет мата, не впадает он в аэротическое сквернословие, движется по гребню языковой пропасти, не оступаясь там, где оступается бóльшая часть московской богемы, – шествует вдоль последней кромки словоуважения, и это – одно из несомненных достоинств книги – сохранение языковой кристальности, обретаясь в нечистой среде, выполняя двусмысленную (термин «амбивалентность» неприемлем – стал понятием внекультурным, бытовым, даже торговым, я бы сказал) – выполняя двухсоставную смысловую задачу: взглянуть на современников пьяным глазом сократа – так взглянуть, чтобы язвы и незаживающие зловонные раны нашего общественного уродливого тела превратились в зияющие светопроводные отверстия, памятные нам по Евангелию, – в светоносные дыры, откуда льется свет и свет и свет, и заливает все видимое пространство и высвечивает все невидимое – вот он, триумф зрения, когда пространство обращается во время – чистое пространство в чистое время, а время тут же отменяется мановением руки, как отменяют экспресс № 1 ленинград – москва, получив экстренное известие о необратимых событиях на границах огромного двухголового государственного тела[42], – и вот когда зазвучит замечательная фраза из замечательного начала когда-то научно-популярного сценария, слова поэта Лени Аронзона, вынужденные заботой о хлебе насущном: «есть мир в нас и есть мир вне нас, и есть граница между ними