Проза - Виктор Борисович Кривулин

– финны и фарца – прямо-таки один народ, шепотный взаимовыгодный бизнес, конъюнктура десятилетиями не меняется: джинсы, авторучки, электроника – это вам не «коньяк-чулки-презервативы»[28], как в 20-е годы, – куда уж мы свидетели небывалого прогресса, листаешь рекламный каталог – и на каждый известный предмет – пять вещей неизвестного, загадочного назначения, черт знает что – низкорослый, бедный вещами быт, а ведь скоро и он канет в прошлое, и коммунальный коридор с его бесконечной культурно-ностальгической беседой станет, наподобие платоновской академии, предметом духовного вожделения, но пока… пока мы вчетвером наглухо запаяны в консервной банке халдейской эры, и уже поздно ехать отсюда туда, как совершенно бессмысленно без дела приезжать оттуда сюда – как нельзя бычку, гоголевскому лабардану, невской корюшке, тяпушке или ряпушке, кильке или салаке выпрыгнуть, разбрызгивая томатную жидкость из только что открытой банки, нырнуть в ближайшее отверстие, через канализацию войти в мойку, фонтанку, невку, неву, попасть в прославленную маркизову лужу, проплыть на расстоянии пушечного выстрела мимо кронштадта, бастующего гданьска, бывших ганзейских городов, на траверзе пристроиться в кильватер контейнеровоза, следующего из ленинграда в лондон, на миг потерять сознание в гавани роттердам-европорт, чудом выплыть оттуда, не расставшись с последней искоркой жизни, увернуться от кашалотовой глотки насосной станции на зейдер-зее, благополучно миновать па-де-кале, оглохнуть и всплыть брюхом вверх, испытав убойную силу воздушной подушки железнодорожного парома брест-брайтон, но, очухавшись, снова поплыть как-то боком и, медленно теряя нить путешествия, отклоняясь вправо в сторону воспетых батюшковым меловых откосов южного вэлса[29], пройти, трепеща, ревущие 40-е широты, расслабиться и разомлеть в субтропическом бульоне у трафальгарского мыса – и вдруг окончательно прийти в себя среди другой мелкой и крупной рыбешки, вывалясь на скользкую палубу крошечного баскского траулера, впереди консервная фабрика, две недели на складе, месяц в супермаркете (бильбао, испания), четыре часа в поезде тулуза – мадрид, четыре в самолете мадрид – москва, наконец – над головой московское небо, раскачивается до боли знакомая консервная банка, лежа на дне элегантного и старомодного «дипломата», что в руках энергичного руководителя молодежной секции ЭТА[30] взлетает и опускается, как бомбометательный прибор, гость одет по-летнему, а здесь уже осень, как всегда, ветер, пересекающий поле электрокар с багажом, зеленого цвета дождевая вода в щелях между бетонными плитами, еще раз ветер, как всегда, и наконец – едут, до отхода поезда на горький 40 минут, еще можно успеть, поезд через петушки и владимир, вагон «св» – и вот курский вокзал, успевают, до отхода две минуты, гость и двое встречавших в штатском – все трое одновременно, по-военному, выскакивают, хлопая дверцами, из машины, тем временем как ее огибает высокий седой человек с нарочито-твердой походкой, отчетливо направляясь к стоянке такси через дорогу – благородное лицо, прямой взгляд великоросса, банный фанерный чемоданчик послевоенных времен в его руке выглядит как подчеркнуто аристократичный камердинер портфеля-дипломата: бакенбарды, фрак, медлительность слуги, знающего цену каждому движению, и держатель чемоданчика становится в очередь, а те трое исчезают за стеклянной дверью – собственно, им нужен не сам горький, но какой-то не нанесенный ни на одну карту поселок[31] рядом: полигон, фанерное сооружение, напоминающее перевал в пиренеях, – и в натуральную величину модель небольшого испанского городка с главной улицей, банком, местными отделениями соцпартии, партии центра, католическим собором, с двумя десятками автомобилей европейских марок перед ратушей, с баром и финской баней-сауной, не считая двух пивных ларьков ленинградского типа – один на въезде, у КПП, другой за углом здания мэрии – сюда-то и возвращается окончательно наша невская рыбешка, стоило ради этого оплывать пол-европы! – и дальнейшая судьба ее тонет в международном тумане… впрочем, все перечисленное занимает весьма немного места, такое игрушечное поселение для хомо люденс – оно может вполне уместиться, не будучи замеченным, у подножия горы игрушек в углу коммунального коридора, где разговор только-только миновал опасную фазу «москвы – петушков», причем, как водится, обговаривалась не сама книга, а личность ее автора, портрет которого мелькнул на оставленной позади странице: помните высокого седого господина с банным чемоданчиком? он и есть веничка, автогерой алкогольной собственной повести, советский рабле, через жену свинофила кожинова[32] познакомленный с бахтиным, нет, подымай выше: бахтин познакомлен с веничкой[33] и признал за лучшую постгоголевскую прозу это еще одно русское путешествие – извечная русская метафора духовного продвижения, сведенного к продвижению в пространстве, – метафора, обыгранная веничкой в виде круговой электрички москва – петушки – москва, силовая сцена в конце повести: следует злодейское убийство героя, приведенного к лобному месту обстоятельствами чрезвычайными… а его знаменитая люстра! люстра в ресторане курского вокзала – люстра, из-под которой поутру выпархивают ангелы и ангельскими голосами возвещают феерическое явление хереса – неподалеку, верстах в трех, в ресторане вокзала ленинградского… а его почти борхесовский каталог балдежных напитков! а его прекрасная, быстро и недолго ранимая душа! – все переведено на 11, кажется, языков, тогда как сам веничка в дубленке, меховой шапке и эскимосских сапожках, дрожа неизвестно по какой причине, возлежит под белоснежным пододеяльником, на хрустящих простынях, белый как лунь – поседел, говорят, когда в него выстрелила из охотничьего ружья монте-кристо влюбленная и ревнующая женщина – кандидат химических наук[34] – такие ружья всегда стреляют вовремя и мимо, да стреляла-то она не в москве, а в названных уже петушках, – и тогда, в самый миг выстрела, веничке пришла в голову генерал-полковничья мысль замкнуть круг российского исторического процесса, что такое круг, круг – это стакан в проекции, эллипс, что остался от оттиснутого на газетке донышка, – прежде, давным-давно, в золотом или темном прошлом, дно было математически круглым, теперь – сплющено, вот она, память о нашей жизни, неуничтожимый розовый след от стакана, не смываемый ничем, – похмельное решение проблемы: взять и соединить в одну геометрическую фигуру две исторические дуги – радищевскую поездку из петербурга в москву и ракоход пушкина из москвы в петербург, в питер… но пал уже питер от великого труса, и если петербург не столица – то нет петербурга, а есть одни родные петушки по дороге во владимир (не от петра ли петровича петуха / второй том «мертвых душ» / произошедшие?), есть изначально несуществующая точка петушки, благообразный, близкий народу автор, одаренный цепкой памятью на слова (на пари за вечер выучил тысячу латинских выражений подряд из недавнего двухтомного словаря – проверяли: за четверть часа не только все прочел, но, действительно, запомнил… по крайней мере до момента проверки), а за спиной у него наклонная плоскость люмпен-интеллектуала: московский университет, пединститут