Наталья (московский роман) - Александр Минчин
Снег в Лужниках лежит нетронутым, ровным, не потревоженным пространством. Кусты, деревья, клумбы — все под снегом, настоящим, неподмоченным.
Я немного отстал, якобы поправляя кашне. И только я стал обозревать панораму сзади, привычка, знаете ли, как она повернулась и проговорила:
— Ты отстал. И потом, я не люблю, когда рассматривают мои ноги, тем более в длинном их совершенно не видно. Если тебя это очень интересует, то потерпи, пока я разденусь, сниму дубленку, и ты посмотришь. На них и на меня.
— Да нет… что вы… вы меня не так поняли.
— К сожалению, Саша, я все всегда не так понимаю, это моя беда, и я уже достаточно за это получила.
Интуиция у нее — надо отдать ей должное. Вот осел, привык иметь дело с малолетками, дымчато смотрящими в лицо.
— У меня к вам просьба: не называйте меня Са-ша.
— А как вам нравится? Санечка?
Кажется, у меня на лбу написаны мои мысли.
— Но я недостаточно знаю вас… тебя, впрочем, сейчас не модны слишком долгие знакомства.
— Итак, Санечка! — Она улыбнулась, как взрослый, давший ребенку конфету. — С чего же мы начнем наш осмотр? Что тебе показать?
— Все равно. Я буду смотреть все, что на глаза попадется. — (Но в основном я буду смотреть на вас.)
— Так и глаза окончательно испортить недолго, — пошутила она. — Потом вовсе меня не признаете!
Что-то снова колыхнулось из области надежд и опять улеглось.
— Хочешь, Са-ня (так можно?!), я покажу тебе спортивный музей?
— Да, я все хочу, — Он глупо засмеялся. Она никак не отреагировала на мою тупую шутку.
Вокруг спортивной арены лед, как пачка балерины. Заливают для желающих кататься и тренироваться. Идти до мостика-перехода, чтобы перебраться через лед, не хотелось, и мы пошли куда-то прямо. Арена напоминала неприступный замок. Вместо рва — лед, и мост не откидной, а стоячий.
— Давай сядем, пожалуйста. Я устала целый день ходить. Ты не примерзнешь… — лучики скользнули из ее глаз.
— А вдруг вы, не дай Бог, заболеете?
— Я хладоустойчивая, и потом, меня можно называть на «ты».
— Я не могу так сразу… переключиться. Тем более вы так солидно выглядите…
— Неужели?! А я и не думала, что такая старая, — она рассмеялась.
Вообще она очень часто смеялась и улыбалась — мне это нравилось.
— Да нет. Я неправильно выразился, впрочем, я не умею говорить комплименты…
— И не нужно, Санечка, что ты! Куда уж мне — комплименты. Да сейчас их и не говорят, это считается таким же неприличным, как сентиментальность.
— Я не к тому, просто они у меня фальшиво получаются, и я краснею до ушей.
— А сколько тебе лет?
Я давно ждал этого вопроса.
— Разве это играет какую-нибудь роль для такой современной девуш… женщины, как вы?
— А кроме шуток?
— Мне — пятнадцать. И если вы снизойдете и усыновите меня, то я стану вашим ребенком.
— Очень хорошо. У меня никогда не было сына Сани.
— Очевидно, поэтому у вас очень жизнерадостный вид.
— Да, дальше некуда. А ты сильно обижаешь свою маму?
— Стараюсь не обижать. Но моя учеба, чрезмерно усердная, шокирует моих домашних, как папу, так и маму.
— А чем ты занимаешься, кроме неученья?
— Что можно сказать со стороны?
— Ты не обижайся, но сначала я приняла тебя за… за фарцовщика.
— Ну что вы, за что обижаться-то.
Вид, и правда, у меня был кошмарный. Затертые замшевые сапоги, вельветовые джинсы непонятного цвета и дубленка, по цвету приближающаяся скорее к грязно-темно-черному. Вот шапка еще держалась мужественно, непонятно как сохранившись в нетронутой и девственной красе.
— Фарца хоть красиво одета, а я так, молодой шалопай. При моем отце не пофарцуешь, но не в этом дело: от такой жизни грязно внутри бывает. Мне часто в жизни все бывает трын-трава, но снаружи, а не в душе. Физиология человеческая, как и тело, — это еще далеко не все, потом останется душа. После радостей-не-приятностей, взлетов-перелетов, достижений-падений все равно придется заглянуть в себя. Залезть туда и, забравшись, поковыряться. А там дерьмо, простите за слово, вот тогда-то и задумаешься, зачем пачкал? Почему? Для чего? Впрочем, зачем я с вами об этом говорю?..
— Что, я с виду такая глупая?
— Что вы! Вы сами все прекрасно знаете. Да и не хочется говорить избитое, затертое — час на вес золота. Вы же…
— Да-да, я замужем, но у тебя интересно получается, Санечка. Тем более душа человеческая — сам знаешь — потемки, так я буду твою пусть немного, но знать. Ты не против?!
— Я. Почти всю свою жизнь прожил не в вашей прекрасной Москве, проще сказать, в провинции. Родители и сейчас там. Москву я знаю хорошо, потому что долго и был и жил в ней. После школы хотел поступать в театральный, родители нашли мне режиссера и перевели учиться в Москву, чтобы я мог заниматься с режиссером, который давал всяческие гарантии, хваля и поощряя. Все это оказалось чушь, блеф, туфта. Режиссер обернулся великим аферистом, он смылся как раз за месяц до вступительных экзаменов, но жили мы весело. Завтраки делала одна девушка, непонятно почему живущая у него. Гречанка. Завтрак стоил двадцать пять рублей. Вина — лучшие, люди — заходи, кому хочется. Позже в карты я проиграл ему хорошую американскую куртку отца, кожа с вязкой, джерсовое пальто, свое, водолазку, подарок мамы, ее отыграл, правда, потом. Так и жили. Зерно было заложено. В начале мая человек исчез. Мои часы пропали с его девушкой, непонятно куда. Теперь вроде понимаю. Да еще я чуть было не… но это не важно. Вовремя голова сработала. Потом я не поступил соответственно в соответствующий вуз по имени актера Щукина (эх, все мы хотели быть актерами!), и отец дал команду, чтобы я немедленно, на следующий же день, вылетал домой, заставив поступать меня дома на литературный факультет. После долгих мольб и просьб, обходных маневров и прочего маме удалось уговорить его перевести меня в Москву.
Сейчас февраль, вот уже полгода, как учусь, вернее, не учусь, так, болтаюсь. Блуждаю от нечего делать, неинтересно всё, и неинтересны все. Биография — пустая, так сказать.
— Чем же ты тогда занимаешься все время?
Я промолчал.
— Почему, Санечка, такая горькая усмешка? В твоем возрасте…
— Не нужно только о моем возрасте. В тридцать можно не знать того, что знают в семнадцать, и наоборот. Возраст здесь абсолютно ни при чем.
