Долго и счастливо - Ежи Брошкевич
Я знал, что он меня не выдаст. А в случае чего я бы просто-напросто от всего отперся. Впрочем, он и без того был у меня на крючке: я так расписал бы следователю чувствительного баронета, что вся Малая Азия покатилась бы со смеху. Но все же, ожидая ответа, я весь издергался и взмок.
Белые лачуги Назарета словно дрожали в лучах раннего солнца. Френсис опустил голову на баранку и потом вдруг запустил мотор. Если продашь, сверну шею, как слепому котенку, решил я в душе. Но он выключил мотор.
— Да, — прошептал он. — Я тебе верю.
Я облегченно вздохнул. Даже слова не проронил. Только тихо-тихо заплакал. Ибо правда и то, что я не обманывал его. Я обводил Френсиса вокруг пальца набором напыщенных слов и берущей за сердце дрожью в голосе. По существу же, я был глубочайше убежден, что заслуживаю наконец-то помилования. Что мне положен отдых.
У меня просто не было сил на очередное возвращение под очередную крышку какого-нибудь морского гроба.
Видя мои слезы, Френсис расплакался навзрыд.
— Верю тебе! — кричал он. — Верю тебе!
Мы возвращались в лагерь на бешеной скорости, до предела выжимая газ. На повороте сразу же за Назаретом джип занесло и развернуло на сто восемьдесят градусов, и так вот Френсис убил левым крылом старую слепую козу. А я во все горло распевал все известные мне свадебные песни. Впереди у меня была свадьба с совсем новой жизнью. Война полным ходом назад уплывала от меня, а мне улыбались все окна Мехико, словно тысячи дочерей Монтесумы[6]. В глазах Френсиса застыло отчаяние, но он тоже был счастлив.
Я немного разбирался в липовых бумагах и подтверждаю, что Арифа — старая потаскуха, но человек слова — предлагала за ту цену вполне добротный товар. Паспорт был на имя Хосе Рубен-Кона, что, между прочим, могло оправдать плохой испанский его владельца. Профессия: кельнер, родился в Бялой Подляске, сын Абрама и Рахили, что в те годы имело особый смысл. Я, правда, не был обрезан, но чиновники королевской администрации не знали методов, применявшихся в таких случаях гестапо.
Мне надо было попасть на бразильское торговое судно помощником повара, и тогда я знал — живу!
А Френсис? Платил и молчал. Но за четыре дня до моего побега (о нем знали только трое: я, Арифа и ее подлипала, одноглазый сириец) мы отправились к соседям. Я говорю о небольшом лагере австралийских саперов, слава о пьянстве и богатстве которых разнеслась от Каира до Аммана, — эти здоровенные парни походили на доисторических кенгуру и не имели ни малейшего представления о том, что за штуку может выкинуть с ними война, которая пока что была для них гулянкой, занятной экскурсией, карнавалом.
Я преследовал две цели, потащив Френсиса к австралийцам. Во-первых, я был полон сострадания, надеясь, что он найдет среди них более порядочного, чем я, товарища в своем пустынном одиночестве. Но прежде всего мне хотелось немного подработать перед дорогой. Австралийцам хорошо платили, а их капитан не любил давать увольнительных. Так что у них можно было вполне приличную сумму выиграть в покер, баккара и в любую другую не слишком затяжную игру. Особенно тому, кто не боялся перейти от карт к «прыгалкам».
«Прыгалка», как на это указывает само название, сводилась к подпрыгиванию. Выигрывал тот, кто спрыгивал с большей высоты на тарелку противотанковой мины и дольше других на ней прыгал. Несколько этих строго учитываемых мин австралийцы припрятали специально для подобной забавы. Одни принимали в игре непосредственное участие, а более рассудительные, те, у кого характер поспокойнее, тоже по-своему развлекались, делая ставки на того или иного прыгуна. Шефом и кассиром тотализатора чаще всего бывал сержант из интендантства, который одновременно исполнял и функции арбитра: проверял, не бракованная ли мина, правильно ли вставлен взрыватель и на безопасном ли расстоянии от очередного игрока расположились зрители.
— Френсис, — сказал я, когда за полночь, весьма солидно поддав, стали готовить «трамплин» для излюбленной «прыгалки». — Это не для тебя игра. Ты ничего не смыслишь в такой рулетке. Да и вообще тебе не везет в игре. А мне карты сегодня так и липли к рукам.
— А я буду пр-рыг-гать, — бормотал Френсис.
— Не будешь, — задушевно отговаривал я его. — Не лезь в дерьмо.
— Буду! — кричал он. — Буду!
У него были совсем бессмысленные глаза, и лишь минуту спустя он разглядел всех и все. Сержант уже подготовил «трамплин» для «прыгалки» и принялся собирать ставки, а Френсис все продолжал упираться; я решил угостить его чем-нибудь покрепче, дабы он вмиг протрезвел. Я боялся за него: ноги уже не слушались его, и, вместо того чтобы прыгать как положено, на краях тарелки, он мог попросту плюхнуться задницей на взрыватель. Несмотря на малый его вес, велика была вероятность того, что это вызовет большой пиротехнический эффект.
Ну и угостил я его кое-чем покрепче.
— Френсис, — проговорил я прямо в несчастные, мутные его глазки. — Эта игра не для кисейных барышень из Ипсвича.
По-братски я нежно положил руки на его хрупкие плечики. Френсис зажмурился. Его передернуло. И когда он опять открыл глаза, то был уже трезв. Очень трезв. Я хотел еще что-то сказать ему, что-то совсем другое — и по сей день не знаю что. Но он опередил меня. И без труда вырвался из моих объятий.
— Френсис!
Я понял: теперь надо бежать за ним. Однако кто-то из кенгуру подставил мне ножку и я покатился по песку.
И тотчас все заорали: «Ложись! Ложись!»
Ибо лейтенант Френсис М. изобрел свою собственную «прыгалку». Схватил лежавший подле трамплина довольно увесистый камень и, бессмысленно ревя, принялся молотить этим камнем прямо по взрывателю. Видел и все еще вижу: раз, два, три… Я снова зарылся головой в песок и после пятого удара услышал наконец, в каком гуле и грохоте Френсис прощается с нами, с собой, с чистой своей любовью.
No comments![7] Я не покорил Мексику. Не целовал дочерей Монтесумы. Не стал помощником кока на борту бразильского торгового судна, которому не угрожали рейды подводных лодок и налеты немецкой авиации.
Я даже и не пытался выудить у Арифы деньги за ненужную теперь макулатуру. В том же самом грохоте и огне, в котором простился со мною Френсис, сдох
