Самые чужие люди во Вселенной - Эрик Пессан
Не знаю, чем он занимался весь день. Наверное, голодал, мерз и боялся.
Оставшись один — то есть один с отцом, чей храп доносится из-за двери комнаты и наполняет коридор неравномерным рокотанием, гортанным и бурлящим, — я стараюсь занять свое утро чем могу. В соцсетях никого, вне их тоже; надо сказать, что большинство моих друзей уехали на каникулы в путешествие с родителями или просто к бабушке с дедушкой либо записались в лагерь, городской или на природе. Каналы на ютьюбе, страницы в соцсетях, уведомления в мессенджерах — так время подползло к полудню. Отец пьет кофе на кухне, мы здороваемся на расстоянии. Есть я буду еще не скоро. Холодильник пустой, вчера вечером мама попросила папу купить продукты. Пока он оденется, сходит в магазин и вернется… Есть мы будем часа в три-четыре. Хлеба нет, хлопья я утром доел, поэтому беру яблоко, что вызывает неизбежное: «Хватит жевать до обеда». Я делаю вид, что не слышу, и с яблоком в руке ухожу к себе в комнату. На парковке, вижу, пусто. Я стою и разглядываю безлюдную территорию, здание напротив, фонари, кусты, тротуары, несколько деревьев, которые воткнули специально, чтобы создать видимость уголка природы в царстве асфальта и бетона. Вдали пробегает кошка, кроме нее нет ни души.
Я долго рассматриваю этот пейзаж, так хорошо знакомый, что я уже перестал обращать на него внимание. Только узнав о планах перестроить квартал, я начал замечать, что у меня под носом. Бетон, деревья, дороги, бетон — скромный список, но сердце невольно сжимается. Людям наш район кажется серым и тоскливым. Здесь мой дом, и я всю жизнь прожил в этой квартире с мамой, папой и братом. Чиновники из мэрии показывали нам рисунки, на которых изображен квартал по окончании работ: светловолосые парочки выгуливают собак на газоне, а чернокожие, арабские и азиатские детишки играют в мяч. Здания раскрашены во все цвета радуги. Светит солнце, весна, яркое фотошопное небо с двумя-тремя облачками. А на месте моего дома — пустое место.
Одни жильцы в восторге от такого улучшения окружающей территории. Другие запустили петицию против нашего выдворения и насильственного переселения, пока высотку не взорвали.
Я смотрю вниз, но уже ничего не вижу. Не знаю, чего мне больше хочется: чтобы все осталось как есть или чтобы все изменилось. Норбер говорит, что ему плевать. Мама думает, что мы будем жить в лучших условиях. Папа брюзжит, потому что придется переезжать. А я не понимаю, что чувствую. Как будто пустота возникла. Может, мне и нравится мой дом. Пусть даже серый и тоскливый.
Человек снова пустился бежать, слишком многие хотят его схватить. Он не знает, выдадут ли его преследователям те два мальчика, которые видели его утром. Он не доверяет никому. Он быстро понял: если ты беглец, любой взгляд на тебя, самый краткий, несет опасность. Человек бежит то ли по лестничным маршам, то ли незнамо где. Настал день, и до ночи ему нужно отыскать укрытие.
8
Распахнутые дверцы шкафа открывают взгляду сказочный бардак. Полки прогибаются под тяжестью плохо сложенной одежды, скопившейся за годы, старых игр, забытых книжек и вещей, которые я тоже с удовольствием забыл бы. Слева стоят коробки, справа — большой мешок для мусора на пятьдесят литров, черный. Мать велела разбарахлиться, что я и делаю. Начинаю с настольных игр — шести или семи неполных коробок. Не хватает фишек, кубиков и банкнот. Папа хотел, чтобы я привел все наборы в порядок, потому что задумал перепродать их в интернете. В помойку. Не знаю, откуда у меня столько игр, некоторые принадлежат Норберу, и я понятия не имею, как они залетели ко мне в шкаф. В настольные игры не играет никто и никогда. Не представляю, чтобы мы всей семьей проводили воскресенья за партией-другой в «Монополию». Я видел такое однажды в гостях, мой друг Том пригласил меня на выходные, в субботу мы легли спать черт знает когда, а в воскресенье днем родители Тома предложили нам поиграть в настолки, и у меня прямо челюсть отвисла. Я согласился из вежливости, но чувствовал себя неловко, и весело мне не было. Что тут веселого — играть со взрослыми? Но Том вроде был доволен. Когда партия кончилась (естественно, я проиграл), я его украдкой допросил, пока его мама не отвезла меня домой. Похоже, они часто играли вместе. Вечером, дома, сидя за столом, я вообразил себе всех нас — родителей, Норбера и себя — играющими в скрэббл или «Хорошие деньги». Нет, не складывается. Отец даже по мячу без крика ударить не может, не дай бог я не попытаюсь принять его пас. Если он как-нибудь решит наказать нас развлечения ради, может, и заставит играть в «Монополию», пока у нас не сдадут нервы.
Благодаря выходным у Тома я задним числом понял важную вещь: все семьи разные. В других квартирах живут дети, которые не стыдятся играть с родителями. Хуже того, им вместе весело.
Я ногой утрамбовываю игры в мусорном мешке. Наверное, эти коробки подарили нам бабушки и дедушки. И наверное, мы были еще слишком маленькие, чтобы понять правила.
Между двумя рядами скомканных футболок я нахожу свои старые фигурки, у Человека-паука не хватает ног. Это Норбер виноват, он отломал их, не помню, из-за чего. Помню, что плакал. Я поклялся, что, будь я старше или будь у меня нож, я бы его убил. Меня бы арестовали, отправили в тюрьму, потом судили, и я бы заявил, что это была самооборона. Да, я убил брата, но он первый начал — вернул Человека-паука инвалидом. Я сто раз проиграл эту сцену в своем детском воображении. И каждый раз судья меня отпускал. Амнистия. Суд признавал мои действия самообороной.
Человек-паук полетел туда же, куда игры, грязные кирпичики лего, останки самолетика, неполные колоды карт, купленный на рекламной акции дрон, не умевший летать прямо, новенький учебный набор огородника — рождественский подарок маминой мамы (о чем еще мечтать, как не выращивать чечевицу на батарее). В помойку. Если мы решим все это продать, мы часами будем переругиваться за компьютером, папа захочет слишком много,
