Салведь - Дмитрий Арефьев
С обречённым видом папа опустился на корточки и прислонился спиной к холодной печи. Он был силён духом, потому и доверился матери. Доверился, Колька, полностью, хотя и видел, как тяжело нам всем приходится, как смерть под окошком шастает и ждёт удобного момента, чтобы войти. Она не будет лезть в окно, нет. Она ждёт, и я знал, что дождётся, когда дверь сама распахнётся перед ней. И мама это знала. Поэтому-то она и попросила отца принести сморщенные свекольные сухари. Он выложил их на стол один за другим, осторожно и медленно, словно они были из золота. Как только последний кусок оказался на столе, мать собрала их в одну кучу и вдохнула полной грудью, напоследок довольствуясь запахом сушёных овощей.
– Иди к детям! – приказала она. – Я сделаю всё сама!
Отец повиновался. Не послушался, а именно повиновался. По-другому и не скажешь, так как сию же секунду он опустил голову и оставил маму в покое. Почему папа потакал матери, я ещё не понимал. Наверное, он доверился внутреннему голосу, который уверял его не наломать дров и прислушаться к любым просьбам жены, какими бы бредовыми те не показались. Даже в условиях дикого голода отец закрыл глаза на правду жизни и, Бог знает откуда, раздобыл нам эти сухари. Как оказалось позже, сделал он это не зря.
Мама суетилась подле стола. На свекольных сухарях она выстояла небольшую бочку кислого кваса, в который добавила несколько листов капусты, единственной растительной пищи в доме, не считая зелёного щавеля и редьки.
Салведь – значит, рассол, Колька, холодный суп то есть, окрошка. Раньше в такую окрошку чего только не добавляли: лук, картофель, огурцы, варёное мясо. С приходом голода и мора из всего в тарелке остались лишь квас и капуста. Вот такой вот салведь, бывало, хлебали мы деревянными ложками, причмокивая от удовольствия. Кто же знал, что в такое ужасное время мама вдруг задумает баловать своих детей подобным угощением. К тому же я понятия не имел, чего стоило отцу добыть сухари для будущего кваса. Но и тут я ошибался, внучек. Лакомство было уготовано не для нас.
Каждый день, пока настаивался квас, мы умоляли родителей налить кружечку, на что нам всегда отвечали:
– Терпите, детки! Очень скоро вы будете кушать досыта!
После этого мама снова пропадала у погреба, а после бочку с квасом и вовсе вынесла в сарай, подальше от голодных ртов.
Матушка разливала салведь в глиняные горшки и вместе с отцом несла их к погребу. Он расставлял их в ряд около крышки, а мама по одному подавала их кому-то внизу. Отдавала ИМ, Колька! Да сколько, внучек! Я насчитал шесть горшков, прежде чем проглотил сухую слюну и занюхал испачканным рукавом своей нестираной рубахи. За всем этим мы, словно завороженные, наблюдали в окно, не смея пикнуть. Не принято было родителям перечить.
Когда они вернулись, мы заметили, что отец кое-что держал в руках. Это был последний горшочек с окрошкой. Седьмой, который, видимо, оказался лишним, поэтому-то мама с папой тут же принесли его в дом. Как же обрадовались мы! Салведь из горшка разлили по тарелкам. Мы визжали от счастья, как поросята, внучек. Ещё бы! Усердно работая ложками, мы даже не вспомнили, что родители спрятали в погребе гораздо больше.
Урядник Емельян
За две недели в деревне умерло пять человек. Старуха с косой бродила по Вихляевке, заглядывая в каждый двор, и решала сама, кто пойдёт с ней сегодня, а кто завтра. Боялись мы, что рано или поздно проклятая и в нашу калитку постучится, но чем больше горшочков отправляюсь в погреб, тем меньше переживали за нас родители. Каждую среду и пятницу, будто по расписанию, мама с папой опускали в погреб шесть полных горшков, а в четверг и субботу забирали оттуда уже пустые. Животы сводило от голода, но два раза в неделю нам всё же доставалось немного кислой окрошки с капустой. Мы и подумать не могли, что спустя две недели, когда рассол в бочке почти иссякнет, мама вдруг подаст на стол пшеничные лепёшки. Это был первый раз, когда мы ВСЕ поели досыта! Какой это был праздник, внучек! В тот вечер отец полез на крышу и насадил дырявое ведро на трубу, чтобы запах свежей выпечки не разнёсся по селу. А то, чего доброго, и к нам незваные гости пожаловать могли, как когда-то к Максимовым. Мы думали, что это разовое, мимолётное счастье вскоре закончится и на следующие несколько месяцев можно будет позабыть о такой вкусной еде. Однако через три дня мама снова нас порадовала. На этот раз из печи она достала чугунок с овсяной кашей. Лицо матери светилось от счастья. По красным от печного жара щекам бежали струйки пота, а крепкие руки уверенно сжимали ручку ухвата, что держал чугунок. Отец сидел рядом и наблюдал, как мы с нетерпеньем ёрзали на месте, держа ложки наготове.
– Ешьте, ребятки, ешьте, – с умилением говорила мать. – Я вам ещё сделаю.
И мы верили ей. Нам хотелось верить в то, что она не перестанет творить чудеса и из печи вдруг полетят ржаные лепёшки, тарелки с лапшевником, сладкие ароматные пироги с малиной и много ещё того, что только может пожелать ребёнок.
Я уж начал думать, что жизнь становится прежней, что больше не будет этих страшных голодных дней, что весь кошмар закончился. Казалось, что у других тоже всё как-то потихоньку наладится. Смертельные болезни от недоедания со временем сгинут, а на улице вновь появятся здоровые дети, играющие в салки. Как только я позволил себе допустить мысль о счастливом будущем, к нам пожаловал Емелька. Было это так, Колька.
В среду, как обычно, отец помогал матери спускать горшочки с едой в погреб, а мы наблюдали за ними в окно. Чувство невосполнимой потери уже не мучало нас, когда горшочки скрывались за земляным рвом. Не мучало, потому что мы были уверены, что вечером мама снова достанет из печи какое-нибудь лакомство. Только она закрыла крышку погреба, как отец вдруг силой схватил её за локотки и поволок к крыльцу. Он будто увидел привидение, Колька.
– Ты чего, Егор? – возмутилась матушка.
– Тише ты, дура! В избу давай! – не своим голосом приказал отец.
Он втащил мать в дом, а нам велел не издавать ни звука. И лишь тогда я услышал снаружи нарастающий топот копыт. За дверью сердито фыркнула лошадь. С опаской глядя на нас, отец приложил палец к губам:
– Сидите тихо.
– Кто там? – нарочито громко спросила мама.
– Открывай, Нина! – прогремел за дверью уверенный мужской голос.
– Ты, Емелька? – спросил отец.
После короткой паузы за дверью ответили:
– Здравствуй, Егор. Только не до любезностей
