Алексей Смирнов - Окружившие костер
Я молчал.
- Ты не очень-то обличай, - сказал я наконец не совсем уверенно. Сколько бы старух я ни прикончил, ты от этого не престанешь быть тем, что я сказал.
Обычно трусоватый, я не страшился сцепиться с Дынкисом даже физически. Но меня с самого начала нашего разговора преследовало одно воспоминание. В памяти моей всплыл пустынный институтский коридор и некрасивая девица много старше меня. На первом курсе мы были очень дружны - слишком дружны... мне пришлось - неважно, по каким причинам - положить этой дружбе конец. Сама история не имела никакого отношения к происходящему сейчас, но вот несколько слов, сказанные в коридоре годом позже... Окончился последний экзамен, впереди было лето. Она собиралась уйти из нашей группы на другой поток и справедливо считала, что случая поговорить нам, пожалуй, больше не выпадет. Короче: во мне почему-то подозревался предатель; я помню ее бегающие от страха глаза, уверенные в моей подлости, и понимающие: разговор, если ошибки нет и она права, бесполезен... однако разговор все же состоялся, и именно поэтому я оскорбился совсем не так, как следовало, видя, что во мне пока что только сомневаются, несмотря на уверенность в глазах. Она говорила со мной как-то подхалимски - на всякий случай, вдруг я все-таки окажусь сильным мира сего, и я, вообще стараясь избегать громких сравнений, не удержусь и скажу: у нее было лицо приговоренной к казни и просящей палача не рубить голову. С какими-то заискивающими усмешечками, подбадривая себя, она бормотала: "Понимаешь, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними... Если хорошо учил латынь, должен помнить эту пословицу. Сейчас ты гневно раздуваешь ноздри, а вот потом... потом кому-то надо будет устраиваться в жизни... а для этого - очень может быть - придется что-нибудь вспомнить и рассказать". Именно об этом разглагольствовал теперь Дынкис. Он припоминал какие-то факты из своей биографии, нес, пьянея, какую-то окончательную дичь, но я был уже в его лапах - целиком, с головкой, ибо полностью принял его главную мысль. Я и вправду не знал, каким стану через два года, и очень даже могло впоследствии выйти так, что я сделаюсь весьма похожим на Дынкиса... Некрасивая подруга из пустого коридора будет права. При мысли, что я похож на Дынкиса, мне было и страшно, и сладко, потому что Дынкис был личностью. Я согласился с ним, я сам, своими ножками топал в грязь и чавкал в ней, забравшись по уши, и лишь иногда молнией пробегала мысль: "Боже! идиот! какого лешего?! Ты хочешь правды - так ведь одна сейчас у тебя правда - Алина, и сидит эта правда с тобою рядом, так чего ради ты соглашаешься при ней с этим гадом? Он нарочно вызывает тебя на откровенность, и ты, как баран, покорно идешь! Ей-Богу, назвать тебя бараном значит обидеть ни в чем не повинное животное". И все же я поддакивал и поддакивал, и Дынкис в моих глазах падал и рос одновременно, то есть - оставался собою, тощим, очкастым и подлым, лишь уважение мое к нему возрастало. Я, возжелавший услышать истину о себе, был накормлен ею досыта и, будучи во хмелю, побежден. Я предложил Дынкису бутылку и сделал это с каким-то совершенно уже неприличным почтением. Тот посмотрел на меня и хмыкнул, принимая нектар:
- Ну что, антипод, скоро мы с тобой целоваться начнем, я чувствую?
- А-а, - махнул я рукою. - Перед стаканом все равны. Ты, бесспорно, прав. Я сам так считаю: глупо думать, что ты будешь лучше, чем есть сейчас. Хуже - это возможно...
Отодрав меня таким образом за уши, Дынкис нанес последний удар нежданный, коварный, закрепляющий если не его торжество, то мое поражение. Он вдруг повернулся к притихшей Алине. Та лежала на одеяле, свернувшись калачиком и широко раскрыв немигающие глаза. Бог знает, о чем она думала. Дынкис произнес уважительным, серьезным, располагающим тоном:
- Алина... можно, я задам тебе нескромный вопрос?
- Задай, - отозвалась витавшая в облаках Алина.
Дынкис указал на меня и не опускал пальца до конца фразы:
- Скажи... ты будешь спать с ним сегодня?
Ход был наглый. Кто бы мог подумать - ведь мне самому стоило лишь спросить ее об этом напрямик, указывая на Дынкиса и Толяна, и тогда я, скорее всего, радостно топтал бы их прах.
- Нет, - ответила Алина.
Другого я и не ждал, однако внутри что-то оборвалось. Какая-то здоровенная пичуга внезапно вспорхнула совсем неподалеку и с гнусным звуком устремилась в леса.
- Слава Богу, - сказал оборзевший Дынкис, - еще не все потеряно.
Алина кивнула.
- Видал? - негромко обратился ко мне Дынкис. - Не хочет. Так какого же дьявола ты тут перед ней да передо мной выпендривался? Рассказывал про святые уголки?
Я не находил слов от бешенства, отплясывавшего в мозгу чечетку. Успокаивало меня одно: "Она, - думал я, - психопатка, дура, истеричка, психопатка, дура, истеричка, у нее семь... нет, восемь, пятнадцать, двадцать пятниц на неделе, еще все можно повернуть по-своему..." Надежды были слабенькие, я в который раз потянулся к спасительному снадобью.
Алина вдруг вспомнила и вскинула на Дынкиса глаза:
- Ты все равно не смел меня бить! Не смел! Защитничек ты мой, - ласково заскулила она и погладила меня по голове. - Пошли купаться!
Если сравнить мои чувства с переживаниями разини, схлопотавшего тяжелым по затылку, сравнение выйдет бледным, мало говорящим об истинном положении дел. Мы с Дынкисом переглянулись. Глаза у того были такие, что мы на мгновение позабыли вражду и окончательно ощутили себя единомышленниками, так как зол он, казалось, не был ничуть, но зато ошарашен донельзя, разве что руками не разводил, а на лице его читалось: "Ну уж если эта дура совсем не поняла, о чем здесь шла речь, слов у меня больше никаких нету..."
Я понял, что не все потеряно. Алине не было нужды звать меня дважды. Когда она занялась поисками полотенца, Дынкис тихо и чуть печально заметил:
- Одного мы с тобой не учли: сколь угодно заумная беседа неизбежно меркнет перед лицом глупости.
Я согласно кивнул, прислушиваясь. Снизу, из-под откоса, доносилось пение, то и дело прерывавшееся пыхтением, вздохами, а иногда и разными словами не из песни. Слышно было, как певец поминутно срывается, но песня свидетельствовала о безграничной радости, распиравшей певца, словно обретавшего наконец родной дом после продолжительных скитаний. Хукуйник с поистине муравьиным упорством брал одну высоту за другой, и вскоре мы уже могли различить покачивающуюся и слегка приплясывающую фигуру. Хукуйник был ослепителен, и этим был обязан своему излюбленному загородному костюму. Если бы не рубашка (ибо больше ничего он на себе не имел), Хукуйник мог бы запросто сойти за кроманьонца, благодарящего богов за удачную охоту.
Холодная вода вызвала неясные метаморфозы в его мышлении, и нам не удалось добиться от купальщика ни одной осмысленной фразы. Сияя всем, чем в таком виде полагается сиять, Хукуйник остановился перед костром и начал громко и пошло хихикать. Он довольно долго давился от смеха, силясь что-то объяснить, и, если учесть все его жесты, основным предметом сообщения должно было стать именно то, что предавалось бесстыдному сиянию. Не успели мы решить, что же с ним делать, как он разом разрубил весь узел проблем и повалился наземь. Движимые гуманизмом, мы забросили его в палатку, где я не без удивления обнаружил спавшего мертвецким сном Толяна.
Алина уже убегала прочь - я с трудом различил ее силуэт и, пригнув голову, ринулся следом. Лес спал; меня, пока я шел через валежник и, без сомнения, кого-то давил, иногда подмывало извиниться, как извиняются в кинозале перед зрителем, скулящим от боли в отдавленной ноге.
Я не переставал дивиться - как это Алина ухитряется находить дорогу к озеру, когда вокруг ничего, абсолютно ничего не видно? Продолжая изображать рыцаря, я настойчиво предлагал ей руку, и мы все время проваливались в топь под пенье комаров. Однако по каким-то неясным причинам оступался и спотыкался исключительно я, а Алина просто не имела выбора и за компанию тонула в невидимой грязи. Женщинам - даже таким - временами нет, да и придет в голову что-нибудь дельное. Алина сочла более удобным для нас обоих поменяться ролями. Мне было предложено переложить бремя джентльменства на женские плечи и покориться судьбе. Я заупрямился, сожалея о разваливающихся рыцарских доспехах, - как это так! меня поведут за руку? ни за что! И настоял-таки на своем. В результате я упал в ручей и дальше двигался один, ориентируясь по звуку Алининых шагов. Когда передо мной в конце концов все же возникла ее неугомонная рука, я уже успел поумнеть и не шарахнулся в сторону, хотя и продолжал уверять Алину в ненадобности такого ко мне внимания.
Вскоре, грязные и мокрые, мы выбрались на берег. Озеро лежало перед нами черное и неприветливое, словно собиралось сказать: только троньте. Тогда мне было не до пейзажей. Я гораздо позже вспомнил, что зрелище, оказывается, предстало чертовски красивое: мертвая вода в кольце немого темного леса. Лес виделся одной сплошной массой и молчал, абсолютно к нам безразличный - даже ворон не было слышно. Где-то, как мне показалось, очень далеко, на противоположном берегу подрагивали костры и доносилось хриплое пение под пьяную гитару. Без устали трудились кузнечики, и их треск перелетал через бездыханную воду, будто горох, очередями. Далекие костры напоминали о какой-то совершенно чужой жизни - было ли там так же, как у нас? Не знаю, известно мне лишь одно: любой из нашей компании, загляни он на огонек туда, к тем, был бы встречен неприветливо и, окажись непонятливым, изгнан.
