Сергей Антонов - Свалка
«Плагиат! Загримировали покойника под сделанный мною портрет. В конце концов, это же деньги. Платят же за репродукцию!» — так думал Пенкин, возвращаясь с похорон.
Дома, успокоившись, мысли Пенкина потекли в иной плоскости: «Надо же так врать в цвете, — упрекал себя Пенкин. — Какой же на самом деле», имея в виду заказчика, думал Пенкин, расхаживая по комнате, и ходил так, пока взгляд не уперся в гипсовый лосиный зад. Лось стоял на стеллаже, готовый к покраске, но так и не покрашенный — закрылся салон. «Блик на жопе», вспомнил выражение, слышанное от живописцев, и блик, лежавший на тугом розовом заде натурщицы, тоже вспомнил и сравнил его с мертвым бликом на гипсовом лосе, сказал, обратившись к гипсовому заду: «Нет, совсем не тот блик, — цвет не тот, тухлый цвет».
В машине, черной и длинной, присланной за ним заказчиком, Пенкин торопил шофера, решив твердо, что будет писать по возможности так, как есть на самом деле — тому виной не были лавры живописца, а лишь крайнее любопытство человека, желавшего посмотреть в замочную скважину.
Добравшись, наконец, до места, Пенкин вошел в дом, где в одной из комнат, освещенной дневным светом, падавшим из большого без переплетов окна, увидел заказчика и, поздоровавшись, сел напротив, открыл этюдник и, приготавливая палитру, сразу убрал с глаз долой красный кадмий и прочие яркие краски, выдавив на палитру лишь те, которые соответствовали цвету лица сидящего напротив человека.
Процесс письма затянулся, заказчик уже два раза ходил в уборную, но Пенкин упрямо подбирал краски, стараясь найти цвет верный. Превысив все возможные сроки, Пенкин разогнул усталую спину, встал, отошел от холста и видел теперь лишь спину заказчика, рассматривавшего портрет. Впрочем, очень скоро заказчик повернулся к Пенкину: «Что это такое? Мне вас рекомендовали как талантливого художника, а вы… Что вы намалевали? Гипсовую маску? Мертвеца? — И, обратившись к широкой, расшитой бисером шторе, крикнул: — Гони его вон!» Дюжий молодой человек вывел Пенкина за ворота, бросил под ноги этюдник с холстом, железная глухая калитка щелкнула замком, и Пенкин, подобрав этюдник и холст, пошел по дороге, ведущей к железнодорожной станции.
Представьте себе человека, крайне любопытного, смотрящего в замочную скважину, в комнату, где вот-вот произойдет самое интересное, — в таком состоянии неудовлетворенного любопытства пребывал Пенкин после скандально кончившегося посещения заказчика.
Последний портрет, написанный им, стоял на стеллаже рядом с гипсовым лосем — лицо на портрете не только по цвету, но и по ощущению точно совпадало с неживым лосевым гипсом. Но изумительное совпадение могло означать вещь простую и очень возможную — не был Пенкин профессиональным живописцем и не смог написать, хоть и лишенный ярких красок, бледного, но все-таки лица человека живого. «Нужен живописец! Но где взять его?» — раздумывал Пенкин, вспоминая знакомых художников. Перебрав всех живописцев, которых знал, даже составив на бумаге список, Пенкин сказал вслух: «Никто за такую работу не возьмется. Конечно, можно сказаться больным, от своего имени посоветовать заказчику портретиста — даже поручиться за него!» Но, вспомнив вкусы своих клиентов, подумал: «Если и возьмется кто, непременно скандалом кончится!» История рано или поздно дойдет до Союза художников, будет в невыгодном свете упомянута фамилия Пенкина, вспомнят не такой уж давний и всем памятный случай на выставке с крашеным лосем, позволить себе подобного Пенкин не мог. «Как же все обернется, чем все новшества закончатся, неизвестно — все возможно…»
Со слабой надеждой в душе, добравшись до места, где выставляли работы на продажу художники самодеятельные или же недавно закончившие художественное училище, шел Пенкин по узкой улице, вдоль которой по обе стороны стояли картины. Картины если и отличались чем-то друг от друга, то сюжетом или рамой, написаны же были словно одной и той же рукой, потеряв всякую надежду, почти уж не глядел по сторонам, когда заметил совершенно живую вещь, написанную рукой талантливой. Молодой человек на вопрос Пенкина, пишет ли он портреты, ответил утвердительно и, достав стоящий за пейзажем картон, показал картон Пенкину. Взяв в руки картон с изображенным на нем лицом молодой девушки, Пенкин отметил, что лицо девушки пролеплено и хорошо сделано цветом, это не была живопись дилетанта, на вопрос Пенкина, где учился молодой человек, тот назвал известное в городе училище живописи. Художник был не прочь подработать, и Пенкин дал ему свой телефон, сказав, что завтра же ждет его звонка.
«Выгонят его, возможно, с лестницы спустят, но не убьют же! — подумал Пенкин. — В конце концов, дам ему долларов двести за портрет. Вполне будет достаточно». Окончательно утешив себя, почувствовал даже легкое благородство мецената, вернувшись домой, снял трубку, набрал нужный номер очередного заказчика и, сказавшись больным, договорился, что послезавтра непременно пришлет молодого, но таланта необыкновенного, портретиста.
В тот день и час, когда молодой художник поднимался по лестнице в квартиру заказчика, Пенкин занял пост, укрывшись за уличным фонарем, на противоположной стороне улицы, как раз напротив подъезда заказчика.
Прошло два с лишним часа, прежде чем Пенкин увидел, как распахнулись двери, два бугая вывели художника с холстом в руке и этюдником, висящим нелепо на животе, на улицу, двери подъезда закрылись, художник, перевесив этюдник через плечо, пошел прочь от подъезда. Догнав молодого человека через два квартала, Пенкин выслушал до слез обиженного парня, забрал готовый портрет и, уговорив молодого художника взять двести долларов, попрощавшись, пошел домой и, поставив только что написанный холст на стеллаж между лосем и последним своим портретом, протянул в изумлении: «Да… как ни крути, везде гипс».
Эксперимент имел продолжение и в поселке: вечером, когда за столом собрались все братья и генерал в новой красной рубашке, молодой художник поведал, что был в доме удивительном и писал портрет человека еще более удивительного, потому что похож был этот человек на обычного, пока не начал художник писать портрет, а когда начал, на холсте лицо получалось гипсовым, и к концу сеанса сам сидящий напротив него заказчик все больше казался сделанным из гипса, несмотря на то, что был жив и вертел головой.
О случившемся с художником скоро узнали в поселке, тут же припомнив будто сделанного из гипса человека, увиденного в лесу заблудившейся поселковой женщиной, показали осколок гипса женщине, и та, в испуге закрыв рот рукой, молча ткнула в кусок гипса, подтвердив кивком, что человек был именно такого — гипсовой изготовки — рода.
Тяжелые самосвалы поднимались колонной к заводу, разворачивались, пятились задом, черные коробы кузовов тяжело поднимались вверх, колонна машин исчезала в сизом облаке пыли, вставшем над свалкой, грязное облако висело долго, а когда оседало и курилась свалка горьким кольцом дыма, колонна появлялась вновь, черные коробы, ревя глухо, лезли в небо, пыль лениво покачивалась над провалившимся будто в грязное курящееся пекло заводиком — колонна пыхтела мазутом, кузова черными свечами стояли в небе, и как тонущий корабль — высокая труба, которая еще оставалась в небе, загудел заводик прощальным заводским гудком.
Поселковые разгибали спины, расставив ноги над огородной грядкой, долго слушали гудок, будто звавший их в помощь себе, но смолк гудок, и когда упала пыль, не было на том месте ничего.
Счетовод-бухгалтер, работавший и спавший тут же на столе в единственной незаколоченной комнате, протянул учителю документ из города, в документе прочел учитель, что согласно закону переходит и заводик и фабрика в собственность немецко-русской компании, — с документом в руке вышел учитель на крыльцо, показал и прочитал документ людям, а когда спросили люди, есть ли закон такой, ответил: «Не знаю…»
Ранним утром на лугу в серой тухлой траве мычали коровы и розовый в черных сапогах пастух погнал стадо с луга, минуя место, где была фабрика, вдоль поселка к роще, люди в поселке, увидев все стадо, крестились молча — все было по закону, которого не знал никто и объяснить который никто не мог, но не было уже ни завода, ни фабрики — действовал безымянный закон, и оттого молча крестились люди, глядя вслед идущему к роще стаду.
Белой бабочкой летела на яркий свет, ударившись об металл, отлетала и металась по свинцовому, в слепящем холодном свете фар лугу белая рубаха счетовода, кричала: «Нет такого закона, нет документа», — глухо работали моторы, тяжелой длинной громадой замер на краю луга чужой силуэт, потому что, не сдаваясь, пропадала и возникала в слепящем свете маленькая человеческая фигурка, — одинокая, раскинула руки в запрете бессильном, взревев железной утробой, двинулась с места громада, но уткнулась железом в белую рубаху и остановилась вновь не в силах одолеть живого. Из-за большого черного бока самосвала выскочил с потушенными фарами в ослепленный луг низкий силуэт, две двери раскрылись, словно два хищных черных крыла, с покатыми плечами фигура легко шла к белой мечущейся рубашке, шла, не прибавляя шага, словно не было у нее иной цели, как только идти и идти, пока не наткнется на одинокого на лугу человека, а наткнувшись, коротко взмахнула рукой, будто и незачем вовсе, вернулась, ровно и легко ступая, к машине. В свете фар не мелькала больше белая рубаха, заурчав, тяжело двинулась громада в луг, поползли, сливаясь с темным небом, вверх кузова и в темноте ночной, пока не привык глаз и не ушла в ночь колонна машин, не видно было, что изменился луг. Всю ночь гудели машины, а утром пропал луг — курилась розовым дымом свалка — не было больше луга.
