Вадим Баевский - Счастье
А на папиросной бумаге - чтобы меньше привлекать внимание почты?
Вот эти стихотворения. Одно выписывание их заглавий и первых стихов приносит радость.
"Во всем мне хочется дойти...", "Быть знаменитым некрасиво...", "Ева", "Без названия", "Июль", "Первый снег", "Когда разгуляется", "Ночь", "В больнице", "Музыка", "Заморозки", "Золотая осень", "Дорога", "Ненастье".
Они мне сразу же врезались в память. Их все время носил я с собою и знал назубок, Шатался по городу и репетировал.
Теперь время привести письмо Ивинской.
"Посылаю Вам, т. Баевский, по поручению Бориса Леонидовича стихи.
Желаю Вам всего лучшего, читала Вашу статью. Очень понравилась она мне, и мне хочется пожелать Вам действительно всего хорошего в жизни - такой Вы, по-моему, настоящий человек.
Не упоминайте мое имя, когда будете писать Борису Леонидовичу на московский адрес, но ему Вы можете написать и через мой - на конверте. Напишите, например, получили ли стихи. Очень толст конверт.
До свидания".
Ровно через год, в ноябре 1957 года, в Милане вышел из печати "Доктор Живаго". Я знал об этом, но книгу не видел. Еще одиннадцать месяцев спустя Пастернаку была присуждена Нобелевская премия, и началась разнузданная травля на уничтожение, которую направляли идеологические главари из ЦК партии, КГБ и Союза писателей. Теперь все это хорошо известно всем, кто хочет знать, хотя накал оскорблений и проклятий, которыми великого поэта тогда осыпали, теперь представить себе трудно. Двадцать девятого октября пятьдесят восьмого года я записал в дневнике: "У себя в школе услышал такой обмен репликами между двумя учительницами:
- Слышали о Пастернаке?
- Что, умер?
- Хуже".
Поэта забили до смерти. Теперь я сопоставляю даты. Накануне моей записи, двадцать восьмого октября, он хотел покончить с собой, приготовил смертельную дозу нембутала, но Ивинская его остановила. Он заболел раком и скончался через полтора года в тяжелых страданиях.
Тогда я знал только внешнюю сторону событий. Я понимал, что такие яростные проклятия, угрозы, поношения не могут для поэта, чей возраст приближался к семидесяти, пройти бесследно, и в конце концов решил, что надо поддержать старика. Примерно такими словами можно передать мои мысли и ощущения, когда во время зимних школьных каникул в январе пятьдесят девятого года я предпринял паломничество к Пастернаку и ехал в Москву. Уже в столице я долго колебался, не решаясь вторгнуться в его жизнь.
В записной книжке сохранилась дата - 11-е - когда я наконец решился отправиться в Переделкино. В школе уже начинались занятия, я опоздал на работу. Было тепло, но не таяло. Чуть ниже нуля. Местоположение зимней дачи поэта я по рассказам представлял себе весьма приблизительно. От станции по направлению движения поезда вело широкое шоссе со следами многочисленных автомобильных колес. Около трансформаторной будки надо было свернуть направо на пешеходную дорогу. А дальше... Дальше искать и спрашивать.
Подойдя к трансформаторной будке, я замер: проселок был покрыт сплошным снегом, на котором виднелись полузанесенные следы одинокого путника. Я решил, что иным и не может быть путь поэта, и, никого не спрашивая, пошел по этим следам.
Странным образом они привели меня прямо к красивой двухэтажной шоколадного цвета с застекленными верандами даче Пастернака, бесчисленное количество раз изображенной теперь в журналах, газетах, на форзацах и переплетах книг, в передачах телевидения всего мира. Когда я вошел на большой участок, меня увидела пожилая женщина. Я объяснил, что приехал повидать Бориса Леонидовича.
- По утрам он работает и никого не принимает, мы его не беспокоим. А вы с ним сговаривались?
- Нет. Что ж, тогда я уйду.
- Подождите, я скажу Борису Леонидовичу.
Представляю себе, как я выглядел, что было написано на моем лице, если моя собеседница так сразу нарушила распорядок дня поэта. Позже, когда я стал изучать его жизнь и творчество, я узнал, что в это время он работал над оставшейся незавершенной пьесой "Слепая красавица".
Встретившая меня женщина ушла, а я подготовил фразу с извинением.
Тут на крыльце появился человек, очень похожий, судя по фотографиям и рисованным портретам, которые я видел в книгах, на Пастернака. Его младший брат или старший сын (я не имел понятия, существуют ли они в природе). Приготовленные извинения застряли в горле, я боялся ошибиться. А он стоял на крыльце с непокрытой головой, в серой рабочей куртке, выжидающе и внимательно, несколько настороженно смотрел на меня. Пауза невозможно затягивалась.
- Что же вы стоите? Входите. Ведь я простудиться могу.
Я понял, что это все-таки Пастернак.
В нем не было решительно ничего от семидесятилетнего старика, нуждавшегося в моей поддержке. Передо мной стоял стройный, крепкий, выше среднего роста, с прекрасно развитой грудной клеткой человек с седеющими волосами и молодыми, замечательными глазами. Поразили крупные черты, высокий лоб, характерная нижняя часть лица. Мне показалось и кажется сейчас, что решительно все в этом лице говорит об уме и воле. Подобное умное и волевое лицо, сочетание прекрасно развитого лба и характерной нижней части лица я видел еще у одного человека - у Святослава Рихтера.
Внешность Пастернака меня потрясла. А Симон Чиковани о первом впечатлении от Пастернака сказал: "Вот таким я представляю себе Пушкина".
В сенях я стал сбивчиво говорить о том, как люблю его и его стихи. Никаких слов поддержки я не произносил, они прозвучали бы фальшиво. Так мне казалось. Он спросил, пожимая и не выпуская мою руку, пристально, сторожко вглядываясь в мое лицо:
- А я вас как-нибудь знаю?
И здесь он поразил меня снова. Я сказал, что он со мной никогда не встречался, только вот два года тому назад я писал ему по поводу его стихов в "Знамени".
- А, Баевский, Баевский! Я хорошо вас помню.
Я не назвал своей фамилии. Пастернак ее сам вспомнил. Настороженность, напряжение как рукой сняло. Я выразил удивление. Я был на седьмом небе от счастья.
- Это теперь вокруг меня много народу, а тогда совсем не было, и ваше письмо было мне дорого.
Много позже я сообразил, что из нашего маленького диалога следует, что мое письмо было единственным откликом, полученным Пастернаком на ту публикацию в "Знамени". А слова поэта об одиночестве нуждаются в объяснении, их нельзя понимать буквально. Пастернаку, который стоял на вершине мировой культуры и был самым образованным среди поэтов своего времени, нужны были слушатели и собеседники, способные понять его монологи и вести с ним диалог, - философы и музыканты, актеры и художники, филологи и поэты. Такие люди возле него были. Однако он, с его сначала инстинктивным, затем глубоко осознанным, органичным демократизмом страдал от мысли, что после войны у него нет массового читателя. "Большая литература невозможна без большого читателя", - говорил он. Вся жизнь его была подчинена стремлению уйти от узости любой литературной школы, от замкнутого элитарного круга собратьев по профессии и читателей-гурманов и заполучить читателя массового, не искушенного специальным образованием, со здоровым интересом к жизни и такой литературе, которая помогает эту жизнь наполнить и осмыслить. Мне к людям хочется, в толпу. Через полгода после моего посещения Пастернак написал замечательному актеру Московского художественного театра Б.Н. Ливанову, как раз одному из тех, кто составлял его близкое окружение: "А охотнее всего я всех бы вас перевешал". А несколько ранее о том же было недвусмысленно сказано в стихах: Друзья, родные, милый хлам! Вы времени пришлись по вкусу. О, как я вас еще предам, Лжецы, ничтожества и трусы! Быть может, в этом божий перст, Что нет для низости дороги, Как у преддверья министерств Покорно обивать пороги. Эти письмо и стихотворение давно неоднократно опубликованы. Я их только еще раз воспроизвожу.
Пастернак проводил меня в довольно большую комнату на первом этаже, столовую или гостиную, извинился, сказал, что напряженно работает и много времени уделить мне не сможет. Теперь я знаю, что попал к поэту в то время, когда здоровье его было окончательно подорвано, когда он стоял на пороге решения, соотносимого с тем, которое принял перед смертью Лев Толстой - о полном разрыве со своей средой и уходе к Ивинской. Давно, еще в "Охранной грамоте", он рассказал "о той из века в век повторяющейся странности, которую можно назвать последним годом поэта <...> Меняют привычки, носятся с новыми планами, не нахвалятся подъемом духа. И вдруг - конец, иногда насильственный, чаще естественный, но и тогда, по нежеланию защищаться, очень похожий на самоубийство". А я приехал из Донбасса, чтобы поддержать и ободрить его... Жизнь Пастернака неудержимо устремлялась к роковому концу, и не с моими малыми силами было его отодвинуть. Через двенадцать дней после моей встречи с Пастернаком его схватили прямо на улице в Переделкине, затолкали в машину и отвезли к генеральному прокурору СССР Руденко. А тот пригрозил, что на основании перехваченных писем против Пастернака и его близких будет возбуждено уголовное дело. В окружении Пастернака предполагали, что именно после этого потрясения он заболел раком.
