Николай Лейкин - Просветитель
— Помню Матрену Игнатьевну, помню… Я и сказалъ: здравствуй…
— А что-жъ по имени-то не повеличалъ? Я тебя — Капитонъ Карпычъ, а ты только: здравствуй.
— Да нынче эти величанья-то даже и не въ модѣ. А вотъ послѣ завтра по упокойникѣ папенькѣ обѣдня, такъ ты и приходи за поминальный столъ, Въ старой избѣ кормить будемъ.
Родственница Самоплясова стояла въ недоумѣніи.
— Ну, господинъ Самоплясовъ! Хорошо-же ты родню принимаешь! — воскликнула она, видя, что Капитонъ Карповичъ уходитъ со двора. — А я-то, дура, сижу да жду, когда племянникъ принимать меня будетъ честь честью, какъ родственникъ. — Странное дѣло! Не обниматься-же мнѣ съ тобой сейчасъ у меня въ домѣ, если мнѣ по нужному дѣлу къ доктору идти надо.
— Странно такъ и разговаривать, Капитонъ Карпычъ… Докторъ или я? — обидчиво говорила женщина. — Докторъ тебѣ чужой человѣкъ, а я какая ни-на-есть, хоть и дальняя, но все-таки тетка.
— Полно врать-то! Никогда ты мнѣ теткой не была.
— Ну, не теткой, такъ въ сватовствѣ — а все-таки родня. Покойный мужъ мой съ твоимъ батюшкой хлѣбъ-соль водили! Да… А ты даже и не поцѣловался съ вдовой-то его сирой…
Самоплясовъ хотѣлъ юркнуть черезъ калитку на улицу, но изъ-подъ навѣса вышли два мужика — одинъ черный въ армякѣ изъ домашняго сѣраго сукна, а другой въ рваномъ полушубкѣ, и загородили дорогу.
— Къ твоей милости, Капитонъ Карпычъ… Поздоровкаться пришли и поздравить съ пріѣздомъ, — заговорилъ мужикъ въ сѣромъ армякѣ. — Дай Богъ счастливо… Клементій я… Нешто не помнишь Клементія?
— Помню, помню… Здравствуй… — проговорилъ Самоплясовъ, протягивая руку и тому и другому мужику. — Вотъ послѣзавтра по папенькѣ обѣдня заказная будетъ и заупокойный столъ, такъ приходите.
— А я Захаръ Семеновъ. Не помнишь меня, господинъ Самоплясовъ? — назвалъ себя мужикъ въ полушубкѣ. — Ты махонькій ко мнѣ въ колодецъ пѣтуха загналъ и утопилъ.
— Ну, и отлично. Вотъ и приходите послѣзавтра поминать папеньку.
Самоплясовъ уже вышелъ на улицу. Мужики не оставали отъ него. Мужикъ въ сѣромъ армякѣ, Клементій, говорилъ:
— Придемъ, придемъ. На будущемъ угощеніи благодаримъ покорно. А не дашь-ли ты намъ сейчасъ на вино, чтобы для твоего пріѣзда за здоровье твое намъ выпить?
— Слѣдуетъ, слѣдуетъ, Капитонъ Карпычъ. Ужъ на полтинникъ разорись… — поддерживалъ просьбу мужикъ въ полушубкѣ. — Послѣзавтра за упокой будетъ, а сегодня за твое здоровье съ пріѣзда.
Самоплясовъ шлепалъ по грязи по направленію къ фельдшерскому пункту, и чтобы отвязаться, остановился, вынулъ изъ кошелька нѣсколько мелочи и далъ. Тѣ благодарили.
Подскочилъ къ Самоплясову третій мужикъ въ нанковомъ казакинѣ — Семенъ Яковлевъ — и заговорилъ:
— А я что-же за обсѣвокъ въ полѣ, господинъ Самоплясовъ? Давай ужъ и мнѣ сколько-нибудь на выпивку… Давай по случаю пріѣзда… давай. Тѣ тебѣ чужіе, а я все-таки родня… Хоть и дальній, но родня.
— Ахъ, народъ, народъ! — процѣдилъ сквозь зубы Самоплясовъ. — Родственникъ тоже. Ну, вотъ, возьми, родственникъ, двугривенный и выпей.
— На этомъ благодаримъ покорно. Да не осталось-ли хоть тулупчика стараго послѣ покойника?
— Послѣ, послѣ. Я вѣдь не завтра уѣзжаю. Еще увидимся.
Самоплясовъ сунулъ ему двугривенный и ускорилъ шагъ. Попадались по дорогѣ ветхія, сѣрыя, закопченныя избушки съ развалившимися воротами, попадались исправныя избы, попадались и избы богатѣевъ съ расписными ставнями и коньками на гребняхъ крышъ. Въ окнахъ избъ виднѣлись бабьи лица и кланялись ему. Самоплясовъ то и дѣло поднималъ руку къ своей мерлушковой сѣрой скуфейкѣ и кланялся направо и налѣво. Поражало обиліе мелочныхъ лавочекъ въ селѣ. То и дѣло виднѣлись вывѣски «мелочная лавка». На окнахъ лавочекъ стояли расписныя чашки, восьмушки съ чаемъ, рюмки, а на рюмкахъ лимоны. Навстрѣчу ему попалась розовенькая, свѣженькая, миловидная дѣвушка съ подоткнутымъ подоломъ ситцеваго платья, въ резиновыхъ калошахъ, надѣтыхъ на полусапожки, въ красныхъ шерстяныхъ чулкахъ, въ кофтѣ и желтомъ платкѣ на головѣ. Она несла на коромыслѣ два деревянныя ведра съ водой, смѣшалась, покраснѣла и остановилась, давая дорогу Самоплясову. Самоплясовъ залюбовался ея миловидностью, прищурился, скосилъ глаза и пробормоталъ вслухъ:
— Любопытный кусочекъ… Вы чья, мамзель, будете?
— Мартына Егорыча дочка… Я васъ чудесно знаю, Капитонъ Карпычъ, — отвѣчала она, скромно опуская глазки.
— Постараемся увидѣться съ вами. Зовите къ себѣ на посидѣлки.
— Что-жъ, мы съ удовольствіемъ… Даже рады очень.
Самоплясовъ прошелъ дальше. Стояла глубокая осень. Выпадалъ ужъ и снѣгъ, таялъ, а потому улица была сильно грязна. До фельдшерскаго пункта оставалось очень недалеко, какъ вдругъ около него очутился заячій шугай, а изъ пестраго байковаго платка выглядывало морщинистое лицо Матрены Игнатьевны.
— Не ласково ты принимаешь родню свою, Капитонъ Карпычъ, — сказала она. — Вѣдь я къ тебѣ съ просьбой шла, хотѣла въ ноги поклониться. У меня, сироты, лѣтось лошадь пала. Помоги на лошадь. Мы тетенькѣ твоей Соломонидѣ Сергѣвнѣ по частямъ все честь честью отдалимъ.
— Ладно, ладно. Вѣдь не сейчасъ-же я уѣзжаю. Я здѣсь недѣли три проживу, а можетъ быть и больше. Зайдешь какъ-нибудь, переговоришь съ теткой Соломонидой, а она мнѣ доложитъ. — отвѣчалъ Самоплясовъ и сталъ переходить по мостику черезъ придорожную канавку къ избѣ, на которой вывѣска гласила: «Антроповскій медицинскій пріемный покой».
VIII
Земскій врачъ докторъ медицины Гордѣй Игнатьевичъ Клестовъ уже кончалъ пріемъ амбулаторныхъ больныхъ, когда Самоплясовъ вошелъ въ амбулаторію. Амбулаторія была небольшая комната при квартирѣ фельдшера, съ низкимъ потолкомъ, оклееннымъ глянцевой бѣлой бумагой, даже съ неоштукатуренными стѣнами, обитыми картономъ, на который и были наклеены обои, и покатымъ отъ ветхости дома поломъ, когда-то крашенымъ, но не только обтертымъ, но даже выбитымъ сапогами съ гвоздями посѣщающихъ амбулаторію больныхъ. Грязь, занесенная больными съ улицы, комками лежала на половицахъ. Было темно отъ маленькихъ оконъ. Даже о малѣйшей гигіенѣ не могло быть рѣчи. Въ амбулаторіи осталось только двое больныхъ: сидѣлъ мужикъ съ обвязанной тряпицей рукой и баба показывала доктору Клестову грудного ребенка. Докторъ Клестовъ въ бѣломъ коленкоровомъ халатѣ внимательно осматривалъ ребенка въ грязныхъ вонючихъ пеленкахъ. Около него въ такомъ-же халатѣ суетился фельдшеръ, губастый и носастый еврейскаго типа пожилой человѣкъ.
— Что это, макъ? Я вижу зернышки мака… Зачѣмъ-же ты ребенка макомъ поишь! — возмущался докторъ.
— А чтобы не блажилъ и спалъ лучше, — невозмутимо отвѣчала баба, — Сосѣдка посовѣтовала.
— Не смѣть этого дѣлать! Не смѣть! Макъ — ядъ для ребенка.
— Какой-же ядъ, баринъ, если мы его ѣдимъ.
— Ну, пожалуйста не разсуждай. Вотъ я сейчасъ дамъ лѣкарства и будешь давать его по половинѣ чайной ложечки ребенку. Но не больше полуложечки.
— Мазать?
— Пить, пить. Въ нутро… Три раза въ день. На зарѣ утромъ, въ обѣдъ и на ночь. А животикъ оберни ему чѣмъ-нибудь теплымъ. Овчинка есть — такъ овчинкой, а нѣтъ — фланелькой или чѣмъ-нибудь шерстянымъ. Да раза въ два сложишь… и обвяжи потомъ…
Докторъ сказалъ фельдшеру латинское названіе лѣкарства и крикнулъ:
— Слѣдующій!
Къ столу, около котораго находился докторъ, приблизился мужикъ съ больной рукой и сталъ развязывать тряпицу.
— Грязно держишь, грязно… Я вѣдь сказалъ тебѣ, чтобы тряпица всегда была чистая, — говорилъ докторъ.
— Да вѣдь не напасешься, ваша милость, — отвѣчалъ мужикъ.
Войдя въ амбулаторію, Самоплясовъ, дабы не мѣшать доктору, стоялъ въ дверяхъ и внимательно слѣдилъ за докторомъ и разсматривалъ его.
Докторъ Клестовъ былъ пожилой человѣкъ небольшого роста, лысый, съ замѣтной сѣдиной на головѣ и въ бородѣ, въ очкахъ, съ русскимъ носомъ луковицей. Повернувъ голову къ дверямъ и видя, что кто-то стоитъ у косяка, онъ воскликнулъ:
— Еще есть кто-то? Послушайте! Зачѣмъ-же вы опаздываете! Вѣдь у меня пріемъ только до часу!
— Это я, Гордѣй Игнатьичъ, — откликнулся Самоплясовъ. — Я… я не больной.
— Кто вы? — задалъ вопросъ докторъ, плохо видя его черезъ очки.
— Я, Капитонъ Самоплясовъ. Но жду своего термина, пока вы освободитесь.
— А, Капитоша! Очень радъ, очень радъ… Здравствуй… Съ пріѣздомъ… Я слышалъ, что ты пріѣхалъ, и полчаса тому назадъ разсчитывалъ уже быть у тебя, да вотъ больные одолѣли.
— За этимъ и зашелъ къ вамъ, Гордѣй Игнатьичъ, чтобы тащить васъ ко мнѣ пообѣдать.
— Спасибо, голубь, спасибо. Сейчасъ вотъ я кончу пріемъ и съ тобой расцѣлуюсь. Садись. Подожди.
Самоплясовъ присѣлъ на лавку.
Вскорѣ докторъ кончилъ осмотръ руки мужика, велѣлъ фельдшеру промыть рану, засыпать ее іодоформомъ, сбросилъ съ себя халатъ и, очутившись въ черной пиджачной парѣ, подошелъ съ сіяющимъ лицомъ къ Самоплясову.
