Илья Салов - Соловьятники
— А удочки-то хороши, говоришь? — спросил Василий.
— Первый сорт! Удилища камышовые, лаком покрыты, поплавки пестренькие…
Но Флегонт Гаврилыч остановил их и, прислушиваясь к соловью, певшему за землянкой, к тому самому, который семь лет кряду прилетает сюда, проговорил:
— Однако и у старика кукушкин-то перелет ловко выходит!
— Еще бы! — заметил Василий.
— Ишь как высвистывает, вишь как!.. А вот и застукал… Слышь, как выбивает?
«Тю, тю, тю, тю, тю, чау, чау, чау, чау!» — раздавалось в воздухе.
— Чаво, чаво! — передразнил его Ванятка. — Изловить тебя — вот ты узнаешь тогда, чаво нам надоть!..
Но в ушах у меня начинало путаться, веки закрывались. Где-то взвилась ракета, откуда-то доносилось хоровое пение. Какая-то компания подъехала на лодке: дамы, мужчины. Один из мужчин, высокий, плечистый, в черной шляпе с громадными крыльями, стоял на носу лодки и, подняв руку, приветствовал остров монологом из «Капитана Гаттераса»[10], Мне послышался хохот, женские голоса. Флегонт Гаврилыч опять что-то проворчал о «кануне праздника, дня воскресного». Кто-то крикнул: «Самовар, молока!» — пахнуло сигарой, зашумели дамские платья. Но что именно происходило около нас — я не сознавал. Какая-то истома овладела мною, зрачки словно дрожали. Я укрылся «одеяльцем» и, укачиваемый лодкой, вскоре заснул.
V
— Сударь, а сударь! Вставайте, пора! — говорил Флегонт Гаврилыч, нагнувшись надо мной, слегка толкая меня в плечо. — Пора, вставайте.
Я открыл глаза и увидал над собою голову Флегонта Гаврилыча, рисовавшуюся на сером фоне утреннего неба. Заря чуть занималась.
— Вставайте, сударь, пожалуйста, вставайте, — время упустим.
Я зажег спичку, посмотрел на часы, — было четверть третьего.
Как ни трудно было расставаться с нагретым ложем, однако делать было нечего. Я вскочил с постели, поспешно свернул ее, подошел к берегу, умылся, намочил голову и только тогда почувствовал, что я проснулся. Василий, Ванятка и даже сам Флегонт Гаврилыч были уже в полном вооружении. У каждого из них висели за спиной мешочки с сетками, а за поясом заткнуто по одной бичайке. Флегонта Гаврилыча нельзя было узнать. Проникнутый важностью наступающей минуты, он сделался суетливым и раздражительным. Он сердился на Ванятку, что тот ни свет ни заря грызет сухую воблу; на Василия — за его сонные глаза, даже на меня, находя, что я недостаточно скоро встаю и умываюсь.
Наконец все было готово. Флегонт Гаврилыч снял фуражку, перекрестился на восход и проговорил:
— Ну благослови, господи, в час добрый!
Василий и Ванятка сделали то же, а глядя на них и я. Мне очень хорошо известно, что, раз попавши в компанию каких бы то ни было охотников, необходимо проделывать все то, что проделывают они сами: иначе всякая неудача будет приписана вашему присутствию — и ничему другому. Справившись еще раз, все ли взято, Флегонт Гаврилыч во главе зашагал по направлению к Сухой гриве. Пройдя землянку, я увидал целую компанию мужчин и дам, спавших на разостланных коврах.
— Ведь мы всю ночь не спали! — проговорил Флегонт Гаврилыч.
— Почему?
— Да вот по милости этих! — вскрикнул он, указывая на спящих. — Неужто вы ничего не слыхали?
— Ничего.
— А ведь что проделывали-то! И пьянствовали, и кричали, и песни пели, и через костер прыгали, а под конец начали фейерверки пускать, как есть возле нас. Я кричу им: «Помилуйте, господа, тут люди спят, благородный человек имеется, что вы делаете, ведь вы спалите нас!..» А они только хохочут! Это под праздник-то! Как вам понравится! А теперь вон валяются!
Когда мы достигли Сухой гривы, начинало уже светать. Флегонт Гаврилыч с Ваняткой и Василием пошли выслушивать соловьев, а мне посоветовали остаться здесь и ожидать их возвращения. Я опустился на траву и прилег. Утро было прелестное, теплое, так что я, одетый в легонький пиджак, не чувствовал ни малейшей свежести. Вокруг меня задорились сочные ландыши, белые, словно восковые, колокольчики которых наполняли воздух запахом горького миндаля. Пахло еще тополем от распускавшихся почек осокори. Я сорвал одну почку, растер ее пальцами… от нее так и пахло душистым тополем. Молодая, зеленая трава, успевшие отцвесть подснежники и фиалки, словно ковром, укрывали рыхлую лесную почву. Маленькие муравьи суетливо кишели вокруг, перелезали через листочки, копошились, хлопотали, взбирались на меня и, взобравшись, словно удивлялись и не могли сообразить, куда они попали и что именно лежит под их крохотными ножками. Словно распростертый сказочный богатырь, был я между ними и наводил на них ужас. Как раз надо мною черемуха раскидывала свои ветки. Она вся была покрыта только что распустившимися листочками, не успевшими еще достигнуть нормальной величины. Прошло минут десять, как вдруг что-то хрустнуло, зашумело, послышался веселый говор, раздались чьи-то шаги, шелест платья. Я приподнял голову и опять увидал знакомую нам парочку, так удачно прозванную «соловьятниками». Лысого толстяка с ними не было. Они прошли мимо, не заметив меня, и вскоре скрылись из виду. «Скоро же возвратились они из Покровского!» — подумал я. Соловьи так и заливались надо мной. Один пел как раз на той черемухе, под которой я лежал. Я глядел на соловья и убеждался, что, действительно, на заре они поют по вершинам, а по мере приближения солнечного восхода спускаются ниже и ниже. Мой соловей начал петь с макушки черемухи, а теперь спустился настолько низко, что я, кажется, мог бы достать его рукой. Но я лежал неподвижно и, притаив дыхание, слушал и восхищался.
— А ведь соловушек-то добрый! — послышался в кустах чей-то шепот.
— Добрый.
— Вишь как заливается!
— Давайте-ка его маленько потревожим.
— Не поймаешь, пожалуй, рано еще.
— Вона! Трое таких лодырей, да не поймают!..
Шепот замолк, послышался треск… соловей перепорхнул, исчез и замолк.
— Кто там? — спросил я.
Но треск раздался еще ближе, и вместо ответа я увидал перед собою Флегонта Гаврилыча, Василия и Ванятку.
— Пятерых выслушали и облюбовали-с! — проговорил Флегонт Гаврилыч и, сняв фуражку, поправил височки. — Ничего и этот, что над вами пел! Торопится маленько, а все-таки ничего-с…
— Неужели вы будете ловить его?
— А как же-с! Если такими соловьями брезгать, так кусакать нечего будет-с, — сострил Флегонт Гаврилыч и остротой этой возбудил общий хохот.
— Ну, заржали, — вскрикнул он. — Что, аль хотите совсем напугать соловья-то?
Василий с Ваняткой развязали мешочки, вынули две сети, связанные из тонких суровых ниток, «осыпали» ими ту самую черемуху, под которой я лежал и на ветках которой только что распевал свободный певец лесов. Мне стало как-то жутко, как-то жаль певца. С какою-то злобой смотрел я на эти сети, висевшие на черемухе, и молил судьбу о спасении соловья.
— Этот шиповник проклятый! — бормотал между тем Василий, развешивая сеть и пролезая через кусты шиповника. — Они, сволочь, хуже всего.
— Ну, ну, скорей, скорей! — торопил их Флегонт Гаврилыч.
Умолкнувший было соловей снова «защелкал, засвистал»[11] на возвышавшейся неподалеку березке, и чувствовалось мне, что песнь эта была последней его свободной песнью.
Сеть была развешана.
— Ну, — проговорил Флегонт Гаврилыч шепотом, — ты, Ванятка, стой здесь возле сети и посвистывай, а мы с тобой, Василий, загонять пойдем.
— Куда же мне-то деваться? — спросил я.
— А вы пожалуйте вот сюда, за этот куст спрячьтесь… Вам будет все видно-с… И сеть, и соловья, и как он по-бежит-с… Ну, идем, Вася!
Я стал на указанное место и — странное дело — был сам не свой. Сердце сжималось, дрожь пробегала по телу. Мне было нехорошо, жутко, тяжело… Раздался чуть слышный свист Ванятки. «Сю-сю, сю-сю, сю-сю!» — свистал он, подражая самке; раздался легкий треск под ногами загонщиков; соловей замолк, и тишина водворилась кругом, да такая тишина, как будто все замерло и притаилось. Я слышал, как стучало мое сердце, как дрожал надо мною прошлогодний сухой лист на ветке дуба. Я притаил дыхание… «Сю-сю! Сю-сю! — подсвистывал Ванятка. — Сю-сю, сю-сю!» Вдруг что-то порхнуло… я оглянулся и увидал знакомого мне соловья. Он сел на верхушку молодого клена.
— Вершинит! — раздался где-то чуть слышно шепот Василия.
— Спусти его, брось палочкой! — шепнул где-то Флегонт Гаврилыч.
Палочка взлетела, упала над соловьем, и соловей спустился вниз.
— Сю-сю! сю-сю! — продолжал Ванятка.
Заслышав этот свист, соловей мгновенно упал на землю и, словно мышонок, побежал по направлению к нему.
— Тут! — загремел Ванятка.
И вдруг — откуда взялись соловьятники. Все трое бросились они в черемуху, и целых шесть рук протянулось к трепетавшему в сетях соловью.
— Где бичайка, где? — кричал Флегонт Гаврилыч.
