Илья Салов - Соловьятники
— Хорошо, чудесно, превосходно! — кричал лысый толстяк, размахивая руками. — Что за ночь! что за воздух! что за ароматы! Что может сравниться с этой ночью? В каком клубе будет так вкусен чай? Только здесь и можно дышать! Только здесь и чувствуешь, что живешь… А соловьи-то! Ну, жена! — прибавил он, обращаясь к интересной малороссиянке. — Спасибо, что подняла меня, что вытащила меня сюда… Сам я никогда бы не собрался! Спасибо и тебе, племянничек, что поехал с нами… Ну, что, нагулялись ли?
— Отлично! — проговорил молодой человек.
— А я все сидел и удил рыбу. Однако вы долгонько-таки гуляли.
— Мы заплутались! — заметила молодая дамочка. — Зашли бог знает как далеко. Ну, что, господа, будете еще пить чай?
— Нет, спасибо, я сытехонек.
— А вы, Валериан Иваныч?
— Merci, ma tante [8], я больше не стану.
— Пей еще! — вскрикнул толстяк.
— Не хочу, дядюшка, благодарю. Больше двух стаканов я никогда не пью.
— Ну, как хочешь; после не пеняй!
И потом, вскочив со стула, он вдруг заговорил, размахивая руками:
— Ну-с, а теперь в лодку! В Покровское! Там поужинаем, переночуем, а завтра утром опять сюда! Я буду удить рыбу…
И потом, вдруг как будто вспомнив что-то, он поспешно проговорил, ударив себя по голове:
— Ах да! Ведь я и забыл сообщить вам, что осетры утащили у меня удочки…
— Как это? — вскрикнули почти одновременно и тетушка и племянник.
— После, после, расскажу дорогой, а теперь в лодку!.. Эй вы, гондольеры, гребцы! Где вы?
— Здесь! — послышались с берега голоса гребцов.
— Ну, идемте же! Я опять буду рулем править, а вы по-прежнему можете сидеть сложа ручки и любоваться луной. Ах, что за ночь! Как легко и просторно!.. Эй, гребцы, гондольеры, давай лодку!
И затем на берегу реки послышалось сопение, потом стук сапогов в лодке, всплеск воды и напоследок голос толстяка:
— Ну, уселся, слава богу… Ну, племянничек, сажай тетушку!
Все уселись, и толстяк запел:
Вниз по матушке по Волге…
— По широкому раздо-о-лью! — подхватили молодые люди.
И лодка, всплескивая веслами, полетела по разливу.
Между тем Флегонт Гаврилыч, Василий и Ванятка успели развести костер, приладить котелок и купить рыбы. Рыбу, конечно, они купили на мой счет. В ожидании ухи я закурил сигару, разостлал ковер и прилег неподалеку от костра. Ночь была действительно чудная; ни малейшего ветра; воздух дышал ароматами и звучал таинственными звуками, присущими лесу и воде. То слышался какой-то грохот, то шелест, то вдруг все замирало, застывало, умолкало. Плеснет где-нибудь весло, зазвучит песня; набежит волна, загремит серебром, зажурчит и снова замрет; а там опять грохот, опять шелест. Небо, усеянное звездами, сыпало лучи фосфорического блеска. Плыла луна и, освещая окрестность, серебрила струйки воды. Словно блестящей чешуей покрывала она эту воду; а соловьи все не умолкали и по-прежнему стонали и рокотали в соседних кустах! Чудная, волшебная ночь! В землянке светился огонек. Там старуха убирала самовар и чашки. Кудластая собачонка вертелась возле стола, подбирала упавший хлеб, ворчала и огрызалась на другую желтенькую собачонку, стоявшую поодаль. Подобрав всё, что только можно было подобрать, и ни единой крошкой не поделившись с желтенькой, кудластая наконец облизалась, фыркнула и, как ни в чем не бывало, принялась заигрывать с желтенькой. «Собачья дружба!» — подумал я. Вдоль берега острова и на противоположном берегу горели костры, доносился говор, слышались песни. Изредка взлетали ракеты, огненным змеем поднимались кверху, лопались и рассыпались разноцветным дождем. Вспыхивали бенгальские огни и разливали вокруг себя то зеленый, то багровый, то белый свет. Лодки приплывали и отплывали. Все это были маленькие пикнички, маленькие кружки людей, приехавших на остров пожить, повеселиться. «Елизавета Яковлевна! Елизавета Яковлевна! — кричал кто-то. — Где вы? Идите сюда, давайте щекотать друг друга!» И вслед за тем — визг, хохот и крики…
Но все это нисколько не занимало моих соловьятников. Напротив, Флегонт Гаврилыч даже слегка обругал Елизавету Яковлевну, осудил, что люди даже «под воскресенье (дело было в субботу) не брезгуют такими делами», и, сурово нахмурив брови, стоял себе на коленях перед котелком, снимал накипавшую пену и изредка пробовал свою стряпню. Смотря по надобности, он подсыпал в уху то перцу, то соли, то бросал лавровый лист. Василий и Ванятка торчали на корточках и, ломая набранные сучья, подбрасывали их под котелок. Огонек то замирал, то вспыхивал и, вспыхнув, охватывал черный котелок огненными языками. Освещенные огнем лица их ярко рисовались на темном фоне. Попахивало дымком и ухой.
Разговор у них, как и следовало ожидать, шел о том соловье, которого мы только что слышали в ольхах.
— Неужто лучше прошлогоднего? — любопытствовал Василий.
— Куда! Далеко не родня!
— Лучше?
— Аккуратнее. Тот все-таки торопился маленько: колена не окончит как следует и сейчас, бывало, за другое… а этот нет. Мы прямо за него и примемся.
— А мой совет — прежде Сухую гриву взять.
— Ну! Я знаю тебя! — вскрикнул Флегонт Гаврилыч. — Уж ты завсегда по-своему. А я говорю, в Ольхи.
— Да куда торопиться-то? Нешто он от нас уйдет? Небось, рук наших не минует. А я вам вот еще что скажу: рано-то вы его и не возьмете даже! Это верно-с!
— Почему так?
— А потому, что соловей по зорям «вершинит» завсегда. Взойдет солнышко, он на половине дерева поет, а как обогреет, как пойдет муравей и козявка, так он сейчас на землю падает, кормиться начинает. Вот тут и бери его.
— А как опередит кто?
— Кому же опередить! Сами же говорили, что, окромя портняжки, никого не встретили, да и тот, говорите, в Саратов уехал.
— Так-то так. Ну, а все-таки «заломов» [9] много видел.
— Заломы — наплевать. Заломы — дело поконченное. Нет, по-моему, так: завтра встанем и — господи благослови! — прямо на Гриву. Захватим там «утренничков», которые нам понравятся, да так этим самым трактом и к Ольхам. В Ольхи придем мы, значит, часам к пяти… самое время и будет…
— Ну, смотри, подлец! — вскрикнул Флегонт Гаврилыч. — Коли по твоей милости да прозеваем соловья этого, я тебе в те поры вихры-то выдеру.
Василий снисходительно улыбнулся, а Ванятка залился хохотом.
— Подстричь, значит, хотите! — проговорил он. — Это не мешает, а то больно уж длинны стали.
И, помолчав немного, Флегонт Гаврилыч заговорил:
— А у Павла Осипыча соловей-ат наш околел. Самки, говорит, хватил, верно!..
— Ну, да, самки! — подхватил Василий. — Попал пальцем в небо. От мух он околел, а не оттого, что самки хватил. Яиц у них не было, они и насыпь в клетку мух сухих, да еще вдобавок воды забыли поставить. А то самки!
— Ну?
— Верно говорю, ведь я был, видел… — И потом, весело засмеявшись, Василий добавил, покачав кудрявою головой: — И потешные только!
— А что?
— Да как же! Захворал соловей, пришла барыня и давай его в воде да в водке купать. Купает, а сама плачет да приговаривает: «Что с тобой, соловушек? Что с тобой, голубчик мой, что сидишь не весел, что крылышки повесил?». Я говорю: «Запор с ним, сударыня, тараканами бы его живыми покормить, прочистило бы, может!..» Послали за тараканами, всех соседей обегали — нет нигде… Вот барыня и давай из него мух выдавливать. «Я, говорит, раз так-то одного спасла!» Давила-давила да до смерти и задавила…
— Чудаки! — подхватил Ванятка.
И хохот всех трех соловьятников огласил окрестность.
Мы поужинали. Я постлал себе ковер в лодке и улегся, но Флегонт Гаврилыч не скоро еще заснул. Увернувшись в свое пальто (теперь, по всей вероятности, он пожалел, что не взял присланной ему ваточной поддевки) и подложив под голову мешок с сетками, он долго еще толковал про соловья в Ольхах, пересыпая свою речь «пленьканьем, пульканьем, гусачком, стукотней, перелетом» и другими коленами соловьиного пения. Он рассказал даже про встреченную нами парочку, а шустрый Ванятка, все время находившийся при лодке, — про лысого господина, так восторженно восхищавшегося красотою ночи.
— Чего же он тут делал-то? — спросил Флегонт Гаврилыч.
— Все удил! — ответил Ванятка, заливаясь смехом. — Ох и чудак же только!..
— А что?
— Сел это удить… удочки щегольские, дорогие… сел, а рядом бутылку поставил.
— Ну?
— Ей-богу. Сидит да пьет прямо из горлышка. Выпил всю бутылку, захмелел, видно, и заснул. Я вижу, что спит барин, подкрался, собрал удочки, да там вон, в те кусты и припрятал.
— Ну?
— Проспал он этак с час, должно быть, потом проснулся и давай глаза протирать. Меня крикнул. «Ты, говорит, не видал моих удочек?» — «Нет, говорю». — «Что, говорит, за оказия! Куда ж они девались?» — «Не знаю, мол, тут, кажись, никого не было. Разве осетры, говорю, не утащили ли?» Мой барин даже глаза вытаращил. «Нешто, говорит, это бывает?» — «Даже, говорю, очень часто случается!» Потом слышу, рассказывает барин рыбаку: «Вообрази, говорит, любезный, какой случай! Осетры у меня удочки утащили!»
