Василий Катанян - Прикосновение к идолам (фрагмент)
Ходили мы с Сережей к художнику Микеладзе, про которого он сказал, что это то, что надо, но что его никто не знает. Обычная история. Мы поднялись по каким-то задворкам в квартирку, где нас попросили не разговаривать, так как спит грудной ребенок. Поэтому на цыпочках, в полном молчании, наступая на горло собственным восклицаниям, мы осмотрели две комнаты, где висели работы Микеладзе и безмятежно спало дитя. Это живопись, комбинированная с коллажем. Замечательно. Некоторые работы на зеркале. Мы были потрясены. Кое-что Сережа одобрил, и художник был счастлив. Мы еле оторвались и шепотом попрощались. Квартира в полуразрушенном доме, все старое, ветхое, но искусство яркое и молодое.
После этого мы ничего не хотели смотреть, но Сережа потащил нас почти силой в дом художника Гоги Месхишвили. (Он вообще любит водить одних своих знакомых в гости к другим.) Здесь мы увидели ухоженный и элегантный дом -красное дерево, ампир, веджвуд, ковры и иконы, прекрасная живопись хозяина, но... лучше всего три коллажа Сергея и сделанная им для хозяйской дочки кукла на тележке продавца зелени. Меня покоряет в его творчестве неожиданность -- ну почему вдруг тележка зеленщика? Само слово "зеленщик" теперь забыто, а тут...
Он не был рафинированным -- он был типичный тбилисец из самой гущи города, а не из аристократических кварталов. Хотя часто намекал на каких-то мифических предков-князей. Отец его -- раблезианская натура, а мать -очаровательная и веселая, великолепно рассказывала, великолепно ссорилась, была артистична -- талант у Сережи, безусловно, от нее. Родители, дом, двор, соседи, переулок и город -- вот тот пьедестал, на котором он высился. Одни находили в нем что-то от Дюма-отца, другие сравнивали с Бальзаком за любовь к золоту, блеску, бесконечным запутанным историям. Мне он не казался ни тем, ни другим.
Режим, при котором прошла его жизнь и который он хлебал полными горстями, все же его не озлобил, и если он что-то и стремился изменить, то отнюдь не политику, а искусство. Политика его не интересовала. И все же -живи он сегодня, он никак не смог бы остаться в стороне. Хотя Сережа был соткан из исключений, а не из правил, сентенция "нельзя жить в обществе, но быть свободным от общества" в наши дни захлестнула бы и его.
Еще при жизни Сталина он придумал такую байку, которой потчевал всех без разбора: "Ночью стоит часовой у Кремлевской башни и видит, что светится окно вождя. Он не отрывает глаз и замечает, как Сталин время от времени поднимает руку и приветственно машет ему. Часовой не выдерживает и орет: "Ура! Да здравствует дорогой товарищ Сталин". И рука в ответ машет ему. А в это время камера наезжает на окно, и мы видим Сталина за столом, который пишет, пишет, пишет: "Казнить! Казнить! Казнить!" Рука затекает, он время от времени поднимает ее, помахивает кистью, разминаясь, и снова пишет: "Казнить, казнить, казнить!", а часовой кричит: "Ура! Ура! Ура!"
И Сережа показывал, как Сталин трясет над головой усталой рукой, и непонятно было, как его не замели по этому поводу. Ведь писала же Белла Ахмадулина: "Нет, наверно, ни одной статьи Уголовного кодекса, по которой он сам себя не оговорил..."
17 октября 1981 г. Долго беседовали с Сережей, но он не хочет говорить о делах. Все его начинания срываются. Сколько их! "Киевские фрески", "Интермеццо", "Демон", "Бахчисарайский фонтан", "Сказки Андерсена", "Исповедь"... Одни расплескиваются в рассказах, другие закрываются по несуразным причинам, третьи -- из-за необычности замысла, четвертые перечеркиваются тюрьмой".
Дуршлаг мешал мне учиться в школе
Все, кто знал Сергея Параджанова, помнят, как он сразу, легко и весело сходился с людьми. Правда, иной раз он уже через день забывал о новом знакомстве, в другом же случае это была дружба до гробовой доски. Так было с Лилей Юрьевной Брик и моим отцом Василием Абгаровичем. Они посмотрели в "Повторном" "Тени забытых предков", естественно, поразились и захотели познакомиться с режиссером. Я им часто рассказывал о Сереже, его причудах и вкусах, а тут еще Шкловский начал с ним работать и был восхищен, о чем не раз говорил Лиле Юрьевне по телефону (они были очень старые, и видеться им было трудно).
В 1973 году Сережа приехал в Москву из Киева, где он тогда жил, на похороны своего друга, художника Ривоша, и на другой день Лиля Юрьевна пригласила его к обеду. Сережа заехал на рынок и вместо букета купил огромную фиалку в цветочном горшке, я таких больших и не видел. Но разве у него могло быть иначе?
-- Как мне обращаться к ней -- Лили или Лиля Юрьевна?
-- Ее назвали Лили в честь возлюбленной Гете, Лили Шенеман. Но Маяковский посвящал ей стихи так: "Тебе, Лиля". Она же подписывается то Лиля, то Лили. Так что решай сам.
Буквально с первых же минут они влюбились друг в друга, начали разговаривать как старые знакомые, много смеялись. Сергей рассматривал картины и всякие разности, не обратив внимания ни на одну книгу, которыми был набит дом. Попутно выяснилось, что он никогда не читал Маяковского. "Ну, не хочет человек -- и не читает", -- сказала Лиля Юрьевна. Это ее ничуть не обидело, а только удивило, что даже в школе...
-- В школе я плохо учился, -- объяснил Сережа, -- так как часто пропускал занятия. По ночам у нас все время были обыски, и родители заставляли меня глотать бриллианты, сапфиры, изумруды и кораллы, глотать, глотать... (он показал)... пока милиция поднималась по лестнице. А утром не отпускали в школу, пока из меня не выйдут драгоценности, сажали на горшок сквозь дуршлаг. И мне приходилось пропускать уроки.
Лиля Юрьевна хорошо разбиралась в людях и с первых же минут почувствовала его индивидуальность, а через час поняла, что он живет в обществе, игнорируя его законы.
Ей импонировали его раскованность, юмор, спонтанность и безоглядная щедрость -- словом, его очарование. И точное совпадение с ее мнением в оценках искусства и каких-то жизненных позиций. "До чего же он не любит ходить в упряжке", -- напишет она позднее.
Обед затянулся, часа через два пили чай, потом ужинали. С моим отцом они вспоминали Тбилиси и сразу нашли общие интересы, даже немного полопотали по-армянски, благо оба говорили еле-еле. И все никак не могли расстаться. Дня через два снова увиделись. Лиля Юрьевна и отец к этому времени прочли его сценарии "Демон", "Киевские фрески", наброски "Исповеди". Говорили о сценариях. Параджанов хотел в роли Демона снимать Плисецкую: "Представляете, ее рыжие волосы и костюмы из серого крепдешина, она в облаках серого крепдешина, черные тучи, сверкают молнии -- и посреди рыжий демон!" Сережа фантазировав, и казалось, что именно он летает в облаках, а мы, как это всегда бывало в таких случаях, зачарованно смотрели на него. Лилю Юрьевну затея восхитила своей неординарностью. И вот он уже рассказывает, как один известный режиссер хотел поставить "Кармен" и говорит Сереже: "Представь себе, открывается занавес, на столе сидит Кармен нога на ногу и курит!" "Какая чепуха, -- ответил Сергей. -- Лучше пусть она лежит в кровати и к ней подходит Хосе, он начинает чихать, и она его отталкивает. Зачем он ей такой, чихающий?" "Где же он так простудился?" -- спрашивает режиссер. -- "Да ведь Кармен работает на табачной фабрике, и от нее за версту несет табаком, он попадает в нос Хосе, и тот чихает, чихает..."
Затем Сережа уехал в Киев. Они ежедневно перезванивались, говорили подолгу, подробно, обменивались подарками. Однажды он прислал с кем-то собственноручно зажаренную индейку, в другой раз три (!) крестьянских холщовых платья, чудесно расшитых, потом кавказский серебряный пояс -- он вообще любил все, что делалось руками. И вдруг (там, где Сергей, непременно эти бесконечные "вдруг") его арестовали!
"Он был виноват в том, что свободен"
Так напишет о нем позднее Белла Ахмадулина. На деле же он не был свободен в получении работы, что во многом делало его жизнь годами невыносимой, несвободен в передвижениях, как и большинство наших граждан. Но по большому счету -- да, свободен. Я уже писал, что вечера, за отсутствием съемок, он проводил дома в окружении званых и незваных гостей и в силу своего характера много рассказывал, фантазировал, и часто "Остапа несло". (Куда -- увидим.) И среди его россказней была масса неправды.
По натуре он был эротоман, и малейшее упоминание о любви вызывало в нем взрыв эмоций и причудливую игру воображения. У него был "пунктик", что вокруг все знаменитые люди в него влюблены и жаждут с ним близости. И мужчины, и женщины. Например, он хвастался своими амурными похождениями, едва ли не всегда выдуманными, и ему было все равно -- с мужчиной или с женщиной, про мужчин было даже интереснее, ибо это поражало собеседников. Особенно малознакомых, так как друзья, зная цену его болтовне, кричали: "да заткнись ты", понимая, чем это грозит. А он знай себе размахивал красным плащом перед быком -- давал интервью датской газете, что его благосклонности добивались 25 членов ЦК КПСС! Что и было напечатано. Смеясь, повторял "мо" Раневской: "Великая держава, где человек не может распорядиться собственной задницей".
