Николай Старилов - Самый трудный день

5

Немецкая атака началась в три часа дня. Она началась артиллерийским и минометным налетом на дом, потом из-за развалин выползли танки с облупленной пулями темно-зеленой краской. Стреляя с ходу, они на небольшой скорости, чтобы не оторваться от пехоты, медленно поползли к дому. Пули единственного в роте противотанкового ружья с алыми искрами рикошетили от лобовой брони и рассыпались малиновой окалиной, немецкие автоматчики прятались за танками, и достать их там было почти невозможно несмотря на сильный огонь, который вела рота, только несколько распростертых фигур застыло на битом кирпиче площади, остальные упрямо шли вперед. Надо было ждать, когда танки подойдут к самому дому, тогда можно будет отбиваться гранатами, а немецкая пехота будет в эти мгновения боя как на ладони, особенно с верхних этажей дома. Пэтээровцы все же попали одному танку в смотровую щель, механик-водитель, наверно, был тут же убит наповал - пуля должно была снести ему череп, раз уж она влетела в эту узкую глубокую прорезь в броне, потом она, должно быть, заметалась в тесном прocтранстве кабины танка и угодила в снаряд - танк еще катился по площади, а в нем раздавались глухие удары, от которых он вздрагивал, как умирающее животное, потом взрывы прекратились - каким-то чудом не сдетонировал весь запас снарядов или там был неполный боекомплект, башню не сорвало, и снаружи как будто целый и невредимый танк уткнулся в холмик битых кирпичей и застыл. Танков было пять, теперь нужно было подбить еще хотя бы один, чтобы они прекратили атаку и дали задний ход. Немецкие танки уже были совсем близко, и, как всегда бывает в бою, один из них оказался впереди. Еще несколько секунд - и можно будет расстреливать автоматчиков, если после того, как протекут эти секунды, будет кому их расстреливать. Надо было подрывать танк, но людей на такое приказом не посылают, а напряжение боя, понятное своим дальнейшим развитием Алексею, еще не достигло такого накала, когда люди и без приказа идут на смерть. Надо было ждать, но и ждать было уже нельзя. Алексей не заметил, как из окна выскочил Кошелев. Кошелев знал, на что идет, и поэтому, когда пули пулеметной очереди рванули его тело, он не согнулся и у него хватило сил бросить связку гранат под левую гусеницу танка. Кошелев упал, и Алексей подумал, что эту тяжелую связку гранат он бросил на двадцать метров, будучи простреленным, уже фактически мертвым... Танк с перебитой гусеницей завертелся было на месте, но экипаж остановил мотор; танк застыл в мгновенной нерешительности и открыл огонь из орудия и пулемета, но он был отличной мишенью, и расчет ПТР зажег его. Один из танкистов выбрался через нижний люк. В это время оставшиеся три немецких танка остановились: чтобы обойти мертвый танк, им пришлось бы подставить дому бока, да и вообще им, наверно, уже не хотелось лезть на рожон. Рота перенесла огонь на автоматчиков, залегших за остановившимися танками. Немецкий танкист черной тенью скользнул из-под танка и пополз к своим, yмело используя каждую кучку камней. По нему стреляли, но он полз уверенно, и пули в него не попадали. Отвлекшийся от того танка, с которым было покончено, Алексей вдруг заметил ползущего танкиста, и ему показалась чудовищной мысль, что после такой смерти Кошелева один из тех гадов, что сидели в машине, уйдет живым. Это было невозможно, потому что было бы слишком несправедливо, хотя Алексей привык уже к несправедливостям войны, - по сути своей несправедливости войны те же, что и просто несправедливости жизни, но они удесятерены в своей силе и суть их обнажена, потому что жизнь на войне сгорает быстрее, чем гаснет след от ракеты. Танкист полз расчетливо, ему уже осталось всего несколько метров до вала из битых камней, за которым стояли танки. Автомат здесь не годился, у него плохой прицельный огонь. Алексей отодвинул плечом бойца и прицелился из его винтовки в то место, где, по его расчету, танкисту негде будет спрятаться и пусть на мгновение, но он подставится под его выстрел. Алексей плавно нажал на курок и увидел, что попал. Он не почувствовал ни радости, ни удовлетворения, увидев, как корчится фашист, - он просто не мог дать ему уйти. Немцы еще суетились, их танки еще не дали заднего хода, но уже было ясно, что атака не удалась и им остается только отойти.

6

О своем ранении и о том, что лежит в госпитале на окраине Москвы, Алексей ни матери, ни Лене в своих письмах не сообщал, а догадаться они не могли - адрес госпиталя был такой же полевой почтой, как у любой воинской части. Правда, от Лены давно уже не было ответных писем - с октября сорок первого, но Алексей все же упрямо писал на ее старый адрес, хотя мать сообщила ему, что Лена с родителями в эвакуации и нового их адреса она не знает. При выписке ему дали недельный отпуск для долечивания - мама, конечно же, догадается, за что он получил свой отпуск, но теперь это было не страшно. Он не хотел, чтобы мама, выматывающаяся на заводе, ездила к нему в госпиталь через весь город, да еще отрывала бы от своего скудного пайка кусок раненому сыну. Лене он не сообщал о своем ранении по другой причине - боялся, что может остаться калекой, и не хотел заранее связывать ее своей судьбой. Он отвык от дома и почти забыл его за этот год и теперь со странным интересом оглядывал привычную и забытую квартиру. Его свежий взгляд скользил по вещам, узнавал их, и в то же время они казались ему какими-то новыми, не совсем теми, какими он их знал раньше, В прихожей в углу за дверью по-прежнему стояла пудовая гиря, перешедшая к Алексею по наследству от брата, когда Мишка уехал поступать в артиллерийское училище. В большой комнате, которая была и гостиной и рабочим кабинетом отца, на его письменном столе все осталось. так, как будто он только что встал из-за него... Алексей провел рукой по висевшему над его кроватью наивному коврику, на котором были вышиты бабушкой медведи Шишкина. На пальцах остался серый налет пыли, и после этого он обратил внимание на то, что все вещи в квартире покрыты слоем пыли, и с внезапной тревогой подумал, что мама давно уже не была здесь. Может быть, она постоянно ночует на заводе и здесь бывает очень редко, а он, дурак, не написал ей, что приедет в отпуск, - думал нагрянуть нежданно-негаданно, ведь ключ-то у него в кармане, прошел вместе с ним все передряги. Что же теперь делать - ведь он даже не знает, где находится мамин завод. Он вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь Марии Николаевны, соседки и маминой подруги, - они познакомились семьями, как только отцу дали квартиру в новом доме, они въехали сюда в один день. С дочкой Марии Николаевны он даже дружил - то ли в шестом, то ли в седьмом классе, - но потом эта дружба как-то исчезла и забылась, а вот матери как подружились, так и остались добрыми подругами. Если есть счастье на свете и Мария Николаевна дома, она непременно должна знать, где мамин завод или, по крайней мере, бывает ли она дома. Дверь открылась почти сразу, как только замер звук звонка. Алексей не слышал шагов, соседка как будто ждала под дверью его прихода. От этого лицо Алексея на мгновение приняло выражение удивления, и оно не сошло, а застыло на нем, когда он увидел Марию Николаевну. Она смотрела полубезумными глазами, и не узнавала его, и резко, отрывисто, тем нервным тоном, когда не хотят услышать ответа быстро спрашивала и повторяла: - Кто вы? Вы кто? Что вам? Зачем? Никого нет. Кто вы? Что вам?.. Алексей не выдержал и почти закричал: - Мария Николаевна, это я, Алеша... Никольский! Вы меня узнаете? Что с вами, Мария Николаевна? Где мама? - Он с чувством смущения и неловкости поймал себя на том, что невольно сошел на полубезумный тон соседки, и замолчал. - Я не знаю, ничего не знаю! - крикнула Мария Николаевна, и Алексей схватил ее за плечи. - Мария Николаевна, да что же вы?! Это я, Алеша! Она вдруг обвисла в его руках, ее мутный взгляд остановился на его лице, и Алексей увидел, как медленно, переливаясь через нижние веки, у нее потекли слезы, и он инстинктом, каким-то шестым чувством понял, что случилось что-то страшное, и обнял ее. Женщина положила голову ему на грудь, ее плечи и спина вздрогнули под его ладонями, и Мария Николаевна сквозь слезы забормотала: - Алеша... обоих, их обоих, это невозможно, ты понимаешь, где-то там, в земле... Наденька, милая, родная моя, Алеша... Алексей почти не знал мужа Марии Николаевны Сергея Александровича, но он прекрасно знал Надю, и его зрительная намять художника сама собой показала ему ее: невысокого роста, с некрасивым лицом, курносый нос, слишком широкий подбородок, а глазе были хорошие, добрые - доброй девочкой была девочка Надя, которой уже нет. Алексей видел тысячи смертей, а вот представить себе сейчас Надю мертвой не мог. Он не видел ее смерти, и ее смерть была для него абсурдом. Алексей отвел Марию Николаевну в комнату. Она не плакала больше, просто замолчала. Алексей понял, что здесь бессмысленно проявлять участие, тем более расспрашивать. Но он не мог уйти, потому что это значило, что он может не увидеть мать совсем. Может быть, это было жестоко, но он не мог не попытаться еще раз спросить о матери. Он сел рядом и попросил, как просят детей и сумасшедших: - Мария Николаевна, дорогая, я очень прошу вас, скажите, как мне найти маму. Ведь она бывает здесь? - Не знаю. У Алексея перехватило сердце. - Не может быть, Мария Николаевна, вы должны знать, вспомните, вы обязательно вспомните, только постарайтесь, я очень прощу вас, Мария Николаевна, подумайте, не торопитесь. Женщина как будто и правда задумалась, словно пытаясь вспомнить, потом она с каким-то мимолетным просветлением посмотрела на него и сказала: - В пятницу она приходит ко мне, я точно помню. Помогает. Адрес. Нет... нет. Она встала, прошла на кухню. Алексей пошел за ней и увидел, что она начинает как будто что-то готовить. Некоторое время он смотрел, как она перебирает полусгнившие остатки пищи, потом вслушался в ее шепот. Она говорила: - Гости, пришли гости. Надя подай что-нибудь. Алексею стало страшно, он вышел из квартиры и тихо закрыл за собой дверь. Он был сейчас настолько не в себе, что даже не смог вернуться в свою квартиру - его потянуло на улицу, на свежий, еще сохранивший холод зимы воздух. Прохожих на улице почти не было, редко проезжали полуторка или "эмка". Сегодня четверг, и если верить (а что ему остается?) больной (у него уже не было в этом сомнений) соседке, то завтра должна прийти мама. Значит, в лучшем случае ему предстоят еще по крайней мере сутки до встречи с ней. Алексей закурил и пошел по улице. Голые зелено-серые тополя далеко разбросали ветки, которые этой весной никто не подрезал. Алексей резко остановился. Как он сразу не подумал об этом? Ведь он может съездить к Лене и попытаться что-нибудь узнать о ней у соседей наверное, не все уехали в эвакуацию, а может быть, кто-нибудь уже и вернулся На трамвае Алексей доехал до стадиона, а потом минут десять пешком шел до четырехэтажного, из темно-красного кирпича дома, где до войны жила Лена. Где же ты сейчас, Лена? Он подошел к такой знакомой двери на втором этаже с большой цифрой "18", выведенной по трафарету. Он осторожно поднес палец к звонку и, уже нажимая на него, понял, что в квартире никого нет об этом говорила сама дверь, которую явно давно никто не открывал. Звонок не работал. Ну что ж, все правильно, а чего он ожидал - Кузьмины уже полгода в эвакуации. Кому здесь быть - отец Лены, если не на фронте, то где-нибудь на Урале, мать работала в заводоуправлении, детей у них больше не было, одна Лена, ни дедов, ни бабок. Алексей стоял, опустив голову - несмотря ни на что, он все-таки ожидал чего-то. Но сегодня, в первый день своего отпуска, у него был не самый счастливый день, даже прямо надо сказать - паршивый денек у него выдался, все словно сговорились и, как медленные тени, расплываются стоит протянуть к ним руку - мать, Лена, несчастная Мария Николаевна. За спиной, как затвор карабина, щелкнул замок, и Алексей вздрогнул от неожиданности, а рука его машинально дернулась, как будто хотела вскинуть не существующий сейчас автомат. Этот невольно проявившийся рефлекс еще больше расстроил Алексея. "Во что я превратился? - подумал он. - Зачем согласился на предложение комиссара - разве для того мои руки, чтобы нажимать курок?" И он почему-то вспомнил профессора, прибившегося к ним в окружении под Смоленском. Впрочем, он не знал, был ли тот старичок действительно профессором - он сокрушался, когда ему дали винтовку, что его никто не научил раньше стрелять, тогда может быть остались бы живы его дочь и жена. Его убили в первом же бою. Алексею случилось пробегать мимо него, когда они пошли в атаку, некогда было под пулями что-то там рассматривать, но эта слабая, белая и то ли старческая, то ли детская рука навсегда осталась в его памяти. Также как мертвая девочка с бантом в белокурых волосах и ярком красном платье, на котором была почти незаметна кровь, лежавшая на обочине дороги рядом с матерью. "Мессер" убил их одной очередью, а они тогда уходили на восток, отступали и ничего не могли сделать. Алексей уходил, а девочка продолжала лежать в пыли - и все-таки она шла за ним, шла, и ему пришлось взять ребенка на руки, и он понял, что будет нести ее до самого конца войны... Он обернулся. Из двери напротив вышла пожилая женщина, посмотрела с интересом и тревогой, захлопнула дверь и, глядя на Алексея как будто чего-то ожидала от него и в то же время не хотела, чтобы ее ожидание сбылось, подошла к лестнице. - Я к Кузьминым. - В эвакуации они. - И вы ничего о них не знаете? - Откуда же? Писем они мне не пишут. Алексей почувствовал, что за голосом женщины, за ее интонацией, с которой она говорит о Кузьминых, что-то есть, и стал спускаться по лестнице рядом с ней, но она замолчала. Алексей тоже терпеливо молчал. На улице женщина сказала: - А ведь я тебя помню, сынок. Алексей бросил внимательный взгляд на ее лицо - нет, он ее совершенно не помнил, хотя память его профессионально хранила лица множества людей. Может быть, он и видел ее, но мельком, как случайную прохожую, а она почему-то запомнила его. - Ты ведь к Кузьминым ходил. В этом не было ничего странного, почему соседка должна по имени называть девушку, но Алексей насторожился. - Что с Леной? - Замужем она. - Женщина замолчала, с жалостью смотря на Алексея. Это было как разрыв снаряда рядом - ни один осколок не задел его, но он как будто выпал на какое-то время из течения жизни и, оглушенный, не понимая и не чувствуя ничего, стоял с нелепо вылезшими из глазниц от взрывной волны глазами и открытым ртом. - Ты вот что, сынок, может, это и не мое, конечно, дело, да у меня двое на войне, и ты, я вижу, оттуда, не могу я тебя обманывать, а ты на правду не обижайся. - Да-да, спасибо. - Не за что спасибо-то. Да не я тут виноватая. Забудь про нее, не стоит она тебя. Тьфу ты, господи, вспоминать противно - повадился к ней какой-то хрыч, лысый весь, отцу ее ровесник, но зато кульки все носил. На сладкое ее, стало быть, потянуло. Ленку-то твою... - Да-да, спасибо, - прохрипел Алексей, зачем-то улыбнулся, сказал "до свидания" женщине и быстро пошел прочь от нее. Он ненавидел себя за эту улыбку и ненавидел эту женщину, потому что не верил ей и потому что уже поверил, но еще не мог слушать, как с презрением говорят о его Лене, о той, что всегда была в его памяти, потому что перед боем и после него она была ему как свет вдалеке, как надежда на жизнь. "Ленку-то твою..." Алексею хотелось закричать, ударить кого-нибудь до смерти, и он пожалел, что сейчас не в окопе, из которого можно броситься вперед под немецкие пули. Но окопа не было, и немцы уже были в трехстах километрах от Москвы, и даже отзвуки канонады не были слышны здесь. Дома Алексей потрошил свои папки с рисунками, разбрасывая их по полу, он ходил по ним сапогами, оставляя следы на гипсовых головах, мускулистых телах натурщиков и некрасивых телах натурщиц. Выхватывая из груды рисунков листы с портретами Лены, он в ярости рвал их на мелкие куски и бросал к двери. Часа через два он уже не смог найти ее лица, сколько ни перелопачивал руками гору помятых и истоптанных листов. Он присел на диван и закурил. Он устал и успокоился, хотя пальцы его немного дрожали, но дрожали они не от гнева, а оттого, что устали, разрывая в ничто прекрасное лицо и тело. Он невольно посмотрел в угол, где несколько раз, когда они оставались в квартире одни, она позировала ему обнаженной - любимая, любовница и натурщица, идеальная жена художника, как он думал тогда в своем щенячьем восторге. - Все. - Алексей встал с дивана. - Наплевать и забыть. Все. Он вспомнил, что скоро, может быть, придет мать и надо выбросить мусор до ее прихода. Потом он сел за накрытый стол и стал ждать маму. Она пришла поздно вечером. Она не могла с улицы за светомаскировочной шторой увидеть свет в квартире, но, открыв дверь, заметила сразу и свет в прихожей, и открытую дверь в освещенную комнату, и шинель на вешалке и бросилась в комнату. Она целовала лицо сына солеными, влажными от слез губами, и Алексей стоял растерянно и ошеломленно под натиском материнской любви, прижимая ее к себе, как ребенка. Мать размотала с головы шерстяной платок, которого раньше Алексей у нее не видел, в такие кутались все деревенские бабы от молодых до старух, - видимо, в новой, другой жизни для матери теперь это была необходимая и удобная вещь - распахнула пальто и села в кресло, не спуская счастливых глаз с сына. - Алешенька, как же так, вдруг? Не написал, не предупредил... А ведь я не хотела сегодня домой ехать, да Марья Николаевна, знаешь, у нее ведь... - Знаю, мама, я у нее был, но, по правде говоря, не верю до сих пор, что Нади нет. Она-то как же? - Все правда, Алеша. Две похоронки в один день, а были они на разных фронтах и погибли-то в разные дни, а вот почта как будто подгадала. И ничего уж теперь не поделаешь. Погибли двое, а теперь можно считать, что все трое. Алексею хотелось спросить маму, правда ли, что Лена... Но он пересилил себя - успеется, не надо портить ей настроение. - Ну, про отца ты знаешь и про Мишу тоже - я тебе писала. Папа на юге, комиссар полка, а Миша на Карельском фронте, командует батареей, уже два раза был ранен, орденом его наградили - Красного Знамени. Тут мать внимательно посмотрела на Алексея и дрогнувшим голосом спросила: - Почему не написал? Это что, отпуск тебе дали после ранения? Алексей смущенно пожал плечами и кивнул. Мать печально и с давней горечью сказала: - Ты всегда был скрытным, сынок, но разве от меня надо такое скрывать? - Не обижайся, мам, - желая предупредить дальнейшие упреки, сказал Алексей. - Не хотел тебя расстраивать, я ведь знал, что Мише уже дважды досталось. - Насколько я понимаю, у тебя было тяжелое ранение? - Мам, ведь все уже позади, все нормально, давай забудем об этом, тем более что у меня впереди недельный отпуск, а потом меня посылают на курсы здесь, в Москве, так что мы с тобой еще несколько месяцев будем видеться. - Тогда давай праздновать! - С неожиданной живостью мама вскочила с кресла, сбросила пальто и залетала по квартире. На столе появились скатерть и хрусталь, на кухне что-то зашипело, а к накрытому, теперь уже действительно накрытому, столу мама вышла в платье из черного тяжелого шелка, сверкающего в электрическом свете, любимом платье отца. Она - Алексей не знал, когда она могла успеть это, - сделала что-то со своей прической, и он невольно встал из-за стола ей навстречу и вдруг как-то - теперь уже не по-детски, когда каждый ребенок знает наверняка, что его мама самая красивая, - понял, как красива его мать и как она еще, в сущности, молода. Сам не зная, откуда это в нем, Алексей взял ее руку и поднес к губам. Мама покраснела и со смущенным смехом быстро отняла свою руку - с noтрескавшейся, исцарапанной кожей, с обломанными ногтями, - но он опять взял эту женскую руку, накрыл ее своей большой мужской ладонью и сказал: - Твоя рука самая прекрасная из всех, мама. Она быстро провела пальцами по его волосам, не зная, что сказать, и чувствуя, что сейчас не нужно ничего говорить. Мать, наверно, давно уже не видела того, что было сейчас на столе, хотя тут не было ничего особенного - тушенка, сахар, белый хлеб, бутылка водки, банка американского паштета (это, пожалуй, было единственное экзотическое блюдо), - и все это терялось среди довоенного хрусталя и фарфора. - Дурачок ты мой милый, что же ты не предупредил, что едешь в отпуск? Я бы хоть на сутки отпросилась, а теперь завтра в шесть утра - моя смена. Ну да ничего, теперь я каждый день буду дома ночевать. - Мама, ты очень похудела. Я знаю, вас тут не очень закармливают, но ведь папа и Миша высылают тебе свои офицерские аттестаты. Почему ты ими не пользуешься? Мать горько усмехнулась: - Некогда мне, Алеша, по рынкам расхаживать, на спекулянтские рожи любоваться, отстоишь у станка четырнадцать часов, добредешь до казармы и свалишься на койку, а то и не добредешь, прямо в цеху на ящики ляжешь... Лицо ее при этих словах потемнело, мягкие скулы вдруг стали будто грубо вырубленными из серого гранита, но она сразу оборвала себя, улыбнулась, поняв, что не следовало этого совсем говорить сыну, и мысленно ругая себя за то, что прорвалась ее боль и усталость. - Ничего, скоро легче будет, на востоке заводы уже заработали, а к осени и вы немцев погоните. - Конечно, мама, ты только береги себя. Но зачем ты пошла на завод, ведь ты учительница музыки?.. - Алексей замолчал и посмотрел на ее пальцы. Все улыбаясь, мать спрятала разбитые работой руки под скатерть. - Когда говорят пушки, музы молчат. И ты не беспокойся - конечно, мне тяжело, но не мне одной, нас много, женщин, на заводе, почти все, и если бы мы не помогали друг другу, мы бы не выдержали... - Жизнь не должна останавливаться, мама, для того мы и воюем, чтобы даже сейчас наши дети учились, в том числе и музыке. Не знаю, может быть, я и не прав, но я так думаю, и, наверно, не я один, иначе не стали бы возвращать с фронта недоучившихся студентов, специалистов... - Алексей опомнился и замолчал, но мать ничего не заметила, или его слова только упали пока в ее память, и она осознает их смысл спустя время. "Бедный Алеша. Идеалист, художник, чистый мой мальчик. Как же он воюет на этой страшной войне, среди крови, грязи, разорванных снарядами трупов?" И она вдруг подумала, что он не доживет до конца войны, не сможет дожить, - такие не доживают до конца войн, они погибают, рано или поздно, но они погибают всегда, и она задохнулась от ужаса за него, и только материнский инстинкт удержал ее от бабьего причитания, и она улыбнулась ему. Мама ушла в пять часов утра и, к своему стыду, он не услышал ее ухода, хотя за четыре месяца в госпитале, кажется, отоспался на три года вперед, но оказалось, что сон дома, в своей тихой и мягкой постели - это совсем не то, что сон в палате, где иногда ночью с хрипом умирал сосед по койке, с которым ты разговаривал еще днем.