М Загоскин - Вечер на Хопре
- Да, завтра чем свет, а может быть, и сегодня ночью придет сюда первая рота нашего полка. Да садитесь, пан Дубицкий!.. Прошу покорно! Тут взглянул я на моего хозяина: вытянувшись в струн ку, он стоял передо мной как лист перед травой, и на лице его происходили такие эволюции, что я чуть было не лопнул со смеху: огромные усы шевелились, глаза прыгали из стороны в сторону, а хохол на голове стоял почти дыбом. - Да взмилуйся, пан капитан,-завопил он наконец,- куда девать мне целую роту? - Найдем для всех место. - Но рассудите сами... - Эх, пан Дубицкий! - прервал я, развязывая шарф и снимая мою саблю.- Военные люди не рассуждают; делай то, что приказано, вот и все тут. - Иезус Мария! - продолжал хозяин.- Поместить целую роту!.. Да яким же способом?.. Я сам с больной моей женой живу только в трех комнатах. - Полно, так ли? - сказал я.- Дом-то, кажется, у вас велик. - Як пана бога кохам! (Боже мой! (Пол.)) Ну мало ли мыз и лучше и просторнее моей? И кому в голову пришло... - А вот,- прервал я,- пан Дубицкий, как мы выпьем с вами по рюмке венгерского, так я скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу. - За-раз, пан, за-раз! (Сейчас (пол.).) Эй, хлопец! - Не беспокойтесь! - сказал я, подходя к столу, на ко тором стояли две бутылки вина и несколько порожних и налитых рюмок.- С нас будет и этого. До вас - пана! Хозяин приметным образом смешался, и когда вошел слуга, то он, пошептав ему что-то на 'ухо, сказал, обра щаясь ко мне: - В самом деле, а я было вовсе забыл, что пробовал сейчас с моим экономом это вино, которое вчера купил в Кракове. Ну, что вы о нем скажете? - Славное вино! Настоящее венгерское! Ну, пан Дубицкий,- продолжал я, выпив еще рюмку,- теперь я вам скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу. Полковая квартира простоит у вас день, много два; но наша полковница останется у вас жить, и надолго ли - этого сказать вам не могу. Ей в Кракове так много наговорили хорошего об этой мызе, что она хочет непременно у вас погостить. - Барзо дзинкую за гонор! (Клагодарю за честь! (Пол.)) -сказал хозяин,- но я желал бы знать, кто расхвалил вашей полковнице Бьялый Фолварк? Уж верно, злодеи мои: пан Маршалок, пан Замборский, пан Кланович... Нех их дьябли везмо! (Чтоб их черти взяли! (Пол.)) - А что ж? Мне кажется, они говорили правду. - Да будь же ласков! Взмилуйся, пан капитан! - вскричал отчаянным голосом хозяин.- Где будет жить ваша полковница? Во всем верхнем этаже отделаны только три комнаты, в которых я сам кое-как помещаюсь. Конечно, внизу покоев довольно, но я не знаю, можно ли будет и вам в них ночевать. - А почему же нет? - Эх, мось пане добродзею! (Милостивый государь (пол.)) То карабоска есть; дали бук, так! Я и сам, лишь только жене моей будет получше, перееду в Краков, и, уж верно, этот дом никогда не будет достроен. - Но отчего же? - спросил я с невольным любопытством. - О, пан капитан! Вы человек военный, так, может статься, мне не поверите. - Да что такое? - Слыхали ли вы когда-нибудь о пане Твардовском? - О пане Твардовском? - повторил я и только что хотел было сказать, что нет, как вспомнил, что читал однажды русскую сказку о храбром витязе, Алеше Поповиче, где между прочим говорится и о польском колдуне пане Твар довском, с которым русский богатырь провозился целую ночь. - А, знаю, знаю! - сказал я.- Этого пана Твердовского, или Твардовского, утащили черти? - Не только утащили, -прервал хозяин,- а даже про тащили сквозь каменную стену, на которой, как рассказы вают старики, долго еще после этого видны были кровавые пятна. - Собаке собачья и смерть,-сказал я,- да что ж общего между вашим домом и этим проклятым колдуном?
- А вот что, Люсь пане добродзею, мой дом построен на самом том месте, где некогда стоял замок Твардовского. - Неужели? - вскричал я, поглядев невольно вокруг себя. - Дали бук, так! - продолжал хозяин.- А что всего хуже, так это то, что весь нижний этаж моего дома построен из развалин старого замка. - Вот что, - прошептал я сквозь зубы, - да ведь, впро чем,- прибавил я,- это было уже давно? - Конечно, давно, пан капитан, да от этого мне не лег че. Каждую пятницу около полуночи в нижнем этаже моего домика подымается такая возня, что стены трясутся... - Каждую пятницу? - Да. Говорят, что в этот самый день черти продернули пана Твардовского сквозь стену и утащили к себе в преис поднюю. Эта стукотня продолжается иногда целую ночь. Все окна осветятся, начнется ужасный вой, потом сделается опять темно, а там снова разольется по всему нижнему этажу такой свет, что можно снаружи видеть все, что де лается внутри. - А что ж там делается? - спросил я, стараясь казаться равнодушным. - Однажды только, - отвечал хозяин, - мой прежний эконом решился заглянуть туда с надворья, да, видно, уви дел такие страсти, что у него язык отнялся, а когда он стал опять говорить, так ничего нельзя было понять из его слов. - Отчего же? - Оттого что он был в жестокой горячке. - Ну, а когда выздоровел? - Да он не выздоровел, а на третий день умер. - Вот что! - повторил я опять сквозь зубы, и что-то похожее на лихорадочную дрожь пробежало по моим членам.Но ведь вы говорите, - промолвил я, промолчав несколько времени,-что это бывает только по пятницам. - Так, мось пане добродзею! Да ведь сегодня пятница! - В самом деле!.. И у вас в верхнем этаже нет ни одной свободной комнаты! - Дали бук, нет! Кроме спальни моей жены, этой гости ной, где живут ее резидентки, и столовой, где сплю я, нет ни одного жилого покоя. Но если, - прибавил с насмешливой улыбкой поляк, - пан капитан не боится... Если я боюсь?.. Боюсь!.. И это говорит польский пан русскому офицеру!.. Ух, батюшки! Так меня варом и обдало! Мне, капитану Астраханского гренадерского полка, испу гаться колдуна, и добро бы еще русского!.. Ах, черт возьми! Да если б сам сатана в польском кунтуше явился передо мною, так я и тогда бы скорее умер, чем на вершок от него попятился. - Извините, пан Дубицкий,- сказал я, вставая,- я не боюсь ни пана Твардовского, ни пана черта, ни живых, ни мертвых и ночую сегодня в вашем нижнем этаже. - Как угодно! По крайней мере, я вас предупредил, и если что-нибудь случится... - Не беспокойтесь! И у меня, и у моего казака есть по паре пистолетов и по сабле, так живых мертвецов мы не боимся, а с нечистой силой справиться нетрудно. Не погневайтесь! Ведь мы не по-латыни читаем наши молитвы! Прикажите мне показать мою комнату. - Зараз, пан! Да не угодно ли вам чего покушать? - Благодарю! Я не ужинаю, а, если позволите, возьму с собою эту бутылку венгерского и разопью ее за упокой души вашего Твардовского, только не советую ему мешать мне спать: мы, русские, незваных гостей не любим. Хозяин проводил меня до передней, в которой, к удивле нию моему, я нашел казака в большом ладу с людьми Дубицкого: он потягивал с ними предружески горелку и, судя по двум полуштофам, из которых один уж был пуст, а в другом осталось вино только на донышке, нетрудно было догадаться, что они порядком угостили Ермилова; я еще более уверился в этом, когда он, вскочив со скамьи, начал хвататься за стену, чтоб не повалиться мне в ноги. Ну, плохой же будет у меня товарищ! -подумал я, но делать было нечего. Один слуга пошел вперед со свечой, а двое повели с лестницы казака, который, несмотря на мое при сутствие, беспрестанно лобызался с своими провожатыми, благодаря их за дружбу и угощение. Когда мы спустились с лестницы, слуга, который шел впереди, отпер огромным ключом толстые двери, и мы вошли в большую комнату со сводами. Я нехотя заметил, что провожатые мои робко посматривали во все стороны и с приметным беспокойством прислушивались к шелесту соб ственных шагов своих; он раздавался под сводами обширных комнат, сырых и мрачных, как церковные подземные склепы; недоставало только одних гробов, чтоб довершить это сходство. Мы вошли наконец в одну угольную комнату, которая более других походила на жилой покой. Множество фамильных портретов по стенам, дюжины две стульев, обитых черной кожею, канапе, кровать с шелковым пологом, большие стенные часы и дубовый стол, на который слуга поставил свечу, а я - бутылку венгерского, составляли все убранство моей опочивальни. Слуги, пожелав мне спокойной ночи, вышли вон. - Не стыдно ли тебе, Ермилов, - сказал я казаку, кото рый, прислонясь к стене, старался как можно бодрее стоять передо мною,- ну, выпил бы стакан-другой, а то посмотри, как натянулся! - Никак нет, ваше благородие! - пробормотал казак.Прикажите, по одной дощечке пройду. - Молчи, скотина! - Слушаю, ваше благородие! - Где мои пистолеты? - В чушках, ваше благородие. - И ты оставил их там, на конюшне?
- Ничего, ваше благородие! Народ здесь честный, все будет цело.
- Подай мне свои! Казак вынул из-за пояса свои пистолеты и, подавая мне, сказал: - Да извольте осторожнее, они заряжены пулями. Знатные пистолеты! Уж здешние люди ими любовались, любовались!.. - Хороши! Пошел, ложись вон на это канапе! Да по старайся выспаться проворнее, пьяница! Казак, пробираясь вдоль стены, дотащился до канапе, прилег и в ту же минуту захрапел, а я взял свечу и прежде всего осмотрел двери моей комнаты: они запирались снару жи, а внутри не было ни крючка, ни задвижки. Это обстоя тельство мне очень не понравилось, но делать было нечего. Притворив как можно плотнее двери, я взглянул мимоходом на почерневшие от времени портреты, которыми увешаны были все стены. Во всю жизнь мою я не видывал такого подбора зверских и отвратительных лиц. Бритые головы с хохлами, отвислые подбородки, нахмуренные брови, усы, как у сибирских котов,- ну, словом, что портрет, то рожа, и одна другой отвратительнее. Ай да красавцы,-подумал я.Ну, если домовые, которые изволят здесь пошаливать, не красивее их, так признаюсь!.. Более всех поразил меня портрет какого-то святочного пугала с золотой цепью на шее, в черном балахоне и в высокой четырехсторонней шапке. Его сухое и бледное лицо, зачесанные книзу усы и выглядывающие из-под навислых бровей косые глаза были так безобразны, что я в жизнь мою ничего гаже не видывал. Внизу на золоченой раме было написано имя пана Твардов ского. Так вот он! - вскричал я невольно.- Ну, хорош, голубчик! И он же приходит с того света живых людей пугать! Ах ты, чертова чучела! - примолвил я, плюнув на портрет.- Да небойсь, меня не испугаешь, еретик прокля тый! Не знаю почему, но я не чувствовал в себе никакой робости, мне казалось, что в Польше и черти должны бояться русского офицера. А притом рассказ моего хозяина хотя и произвел на меня некоторое впечатление, но я знал, что поляки любят при случае отпустить красное словцо и сделать из мухи слона. Впрочем,- подумал я, принимаясь за бутылку венгерского,- если и в самом деле нечистая сила проказит в этом доме, так что ж? Пошумят, пошумят, да тем дело и кончится. Хорошо демону шутить с еретиком, а ведь я православный! Рассуждая таким образом, я скинул верхнее платье, положил подле себя саблю и пистолеты, сотворил молитву, перекрестился и, хлебнув еще токайского, улегся на постель. Свет от воскового огарка, который я не погасил, падал прямо на противоположную стену и хотя слабо, но вполне освещал вполне достаточно. Несмотря на то что я вовсе не трусил, ожидание чего-то необыкновенного не давало мне сомкнуть глаз. По временам мне казалось, что все эти портреты как будто бы одушевлялись, что один моргал глазами, у другого шевелился ус, третий кивал мне головою; и хотя я понимал, что это происходило оттого, что у меня начало уже рябить в глазах, а, несмотря на это, заснуть не мог. На дворе бушевала погода, выл ветер, дождь лил как из ведра, но подле меня и по комнатам все было тихо и спокойно. Уж не подшутил ли надо мною хозяин,- подумал я.- Чего доброго! Эти поляки любят позабавиться над нашим братом, русским офицером. Вестимо дело! Когда сила не берет, так хоть чемнибудь душу отвести. Чай, теперь думает: Как не поспит всю ночь проклятый москаль, так мое венгерское-то выйдет ему соком! Ан нет, брешешь, мось пане добродзею,засну! Я опустил закинутый полог и принялся думать о старине, о матушке Москве белокаменной, о Пресненских прудах, о красном домике с зелеными ставнями, о моей Авдотье Михаиловне, с которою я был тогда помолвлен, о том о сем - и вот мало-помалу меня стало затуманивать, одолела дремота, и я заснул. В то самое время, как мне снилось, что я прогуливаюсь с моей невестою по Девичьему полю, как будто бы толкнули меня под бок - я проснулся. Ба, ба, ба! Что такое? Кажется, в соседнем покое светло? Отдернул полог, гляжу - точно!.. Не размышляя долго, я вскочил с постели, взял в руку пистолет и, подойдя на цыпочках к дверям, порастворил одну половинку. Ну, это еще не очень страшно: посреди комнаты стоит большой стол, на столе огромное блюдо, накрытое чем-то белым, а кругом тридцать стульев. Посмотрим, - подумал я,- кто это здесь собрался ужинать? Не прошло пяти минут, как вдруг вдали, как будто бы за версту, послышалось заунывное пение. Вот ближе, ближе - эге! Да это, никак, поют за упокой: напев точно погребальный, только слов не слышно. Чу! Все замолкло - и вот опять, да уж близехонько, как заревут!.. Господи боже мой! Кто в лес, кто по дрова! И вопят как над могилою, и насвистывают плясовые песни - а содом-то какой! Шум, гам!.. Вдруг двери в комнату, в которой стоял накрытый стол, как будто бы от сильного вихря распахнулись настежь, и полезли в них... да все-то в саванах и в белых колпаках с наличниками,' ну ни дать ни взять как висельники! Они входили попарно, а позади всех четверо таких же пугал несли на носилках мертвеца; и лишь только эти последние перешагнули через порог, как вдруг все опять завыли, а мертвец приподнялся и сбросил с себя белую пелену, которой был покрыт. Глядь! - точь-в-точь как этот портрет в черном платье: в такой же четырехсторонней шапке, на шее золотая цепь, лицо блед ное, усы по две четверти. Ахти! Так и есть!.. Это колдун - пан Твардовский!.. Ну, господа, что греха таить! дрогнуло во мне ретивое! Меж тем вся эта сволочь разместилась по комнате: одни стали рядышком вдоль стены, другие уселись за столом, сам мертвец расположился на первом месте, только против него один стул остался порожний; и вот, гляжу, колдун манит меня пальцем. Что делать? - подумал я.- Идти - худо, не идти-стыдно, неравно еще эти польские черти подумают, что я их трушу! Так и быть! смелым бог владеет - пойду! Не выпуская из рук пистолета, я подошел к столу: колдун указал мне молча на порожний стул. Вот что! Так, видно, я был в счету! Добро, добро! Посмотрим, что будет . Я сел. Хотя от времени до времени меня подирал мороз по коже, но я все еще не терял духа; к тому ж все эти святоч ные пугала сидели и стояли очень смирно; можно было услышать, как муха пролетит, и даже сам колдун, выпучив свои оловянные глаза, сидел так чинно и неподвижно, как набитая чучела. Прошло минут десять, все тихо: черти мол чат, колдун таращит глаза, а я посматриваю на всю честную компанию и жду, чем дело кончится. Вот стенные часы в моей спальне зашипели, с треском завертелись колеса, и колокольчик зазвенел: раз, два, три... Чу! Полночь. Еще двенадцатый звонок не отгудел, как вдруг колдун зашевелил усами и кивнул головой; один из его собеседников встал, протянул длинную костяную руку, скорчил свои крючковатые пальцы и, ухватив за самую середину белую ширинку, которою покрыто было блюдо, поднял ее кверху... Ух, ба тюшки! - и теперь не могу без страха вспомнить. Гляжу: на блюде лежит человеческая голова - да еще какая!.. Ах ты господи боже мой!.. Раздутые щеки, нос-два мои кулака, рот до ушей, глаза по ложке... Ну!!! Екнуло во мне сер дечко. Эко блюдо изготовили! Ешь! -заревел охриплым голосом колдун. Ешь! -повторила хором вся нечистая сила. Ой, ой, ой! Плохо дело! Хочу встать - ноги подгибаются; хочу творить молитву - язык не шевелится. А черти и колдун вот так и пялят на меня глазами! Наконец я кое-как промолвил: Чур меня, чур! Да воскреснет бог! И что ж! Голова зашевелилась, начала дразнить меня языком и защелкала зубами. Ахти! И молитва не берет! Худо! Не помню сам, как мне пришло в голову, от страху, что ль, только я поднял руку с пистолетом, почти упер в эту черто ву башку, взвел курок... бац!.. Не тут-то было!.. Все черти захохотали, а голова раскрыла огромную пасть и, словно из бочки, как грянет басом польскую мазурку. Ну!.. Руки у меня опустились, в глазах запестрело, все вокруг пошло ходуном, в углах поднялся звон, стол запрыгал, черти завертелись как волчки, и я упал без памяти на пол. Не знаю, долго ли я пролежал без чувств, но как очнул ся, так еще было темно. На дворе ревела гроза, но в комна тах опять все затихло. Стола нет, свечей также, только в спальне чуть-чуть теплился догорающий огарок. Не скоро я образумился; да уж зато лишь только вспомнил, что со мною было, то откуда прыть взялась: мигом оделся, растолкал Ермилова, потащил его за собою в конюшню, разбудил панских конюхов и через полчаса ехал уж опять по лесу. К свету мы добрались до лагеря, и, явясь к своему полков нику, я так его перепугал, что он тот же час послал за полковым лекарем: на мне лица не было! Мартын Адамыч пощупал мой пульс, объявил, что у меня жестокая горячка, прописал лекарство; я его не принял, проспал целые сутки и через два дня отправился опять искать дачи для нашей полковницы.
