Мустай Карим - Деревенские адвокаты
- О господи-и, и даже не постыдится ведь! - зашептала Серебряночка. Сама от стыда умру, валлахи!
- Нашла, подружка, чего стыдиться! Кому еще такой почет оказывали? так, чтобы все слышали, сказала хозяйка, то есть Нурислама законная супруга Баллыбанат.
- Уж куда там... - все же сделала вид, что ей стыдно, Серебряночка. Нужно сказать, что в последнее время она вся из себя округлилась, а в себе возгордилась. Тут еще, глядя на волкобоя, душа заволновалась. Просто так...
Начиная с этой зимы в каждом застолье гости, разгулявшись, клали Курбангали в колыбельку - благо она всегда в каждом доме висела. Больше всех от этой забавы получал удовольствие сам Адвокат. А скоро и колыбельные появились. Вот одна из них:
Бай-баюшки, малыш Курбангали,
Лежи себе да в люльке не шали:
Тебя баюкать будем мы, ребенка,
Пока не поседеет бороденка!
И Серебряночка с этим свыклась. Только ли свыклась - в застолье, где случалась кислушка покрепче, сама мужа в охапку брала, сама в колыбель укладывала и сама баюкала. И верно, игра эта продолжалась, покуда по бороде Курбангали не побежала седина. Пришла пора - сама собой забава кончилась.
В колыбели Адвоката баюкали только для потехи. Однако Серебряночке носить его на руках приходилось не только для забавы, но и для дела.
Когда-то Нурислам, ходивший меж двух домов сватом, принес слова, якобы сказанные невестой: "На руках бы его носила", - так почти и вышло. В первое же лето, как они поженились, соседям на сенокосе предстало такое зрелище. (Тогда каждое хозяйство отведенный ему надел само скашивало и собирало.) Молодой хозяин и молодая хозяйка с жаром метали стог на лугу возле озера Имэнли. Навалят сена вдвоем, потом жена залезет и умнет. Валят еще. Когда уже горой поднялось, решил залезть муж. Не может. Круто. Высоко. Взяла Кумешбике одной ладонью мужа, пытавшегося вскарабкаться по рукоятке вил, да под зад и подтолкнула. Тот прямо там, где надо, и очутился. Крепко умял он стог, прибил, граблями со всех боков выровнял, счесал, где лохматилось, короче - показал мастерство. Когда же стог набрал стати, он, как мальчишка с ледяной горы, съехал вниз. Одной-то Серебряночке столько сена накидать нелегко. "Хоть жена у меня и большая, но не лошадь все же", - думал он. Но коли уж пойдет - работу ломит. Вот только стронуть ее трудно. Сегодня же задор в ней так и кипит, сила через край льется. Чудеса! Мало того, там, за шиповниковым кустарником, сгребает сено известный пролаза Нажип с Носом и, кажется, то и дело просматривает сюда. С него, проказника, станет...
Еще выше поднялся стог, опять было рванулся Курбангали. Куда там! И не подступайся. Тогда Кумешбике прислонила вилы к стогу, обеими руками обхватила мужа за пояс, подняла, раскачала и забросила на самый верх. Пока стог не завершили, он оттуда больше не слез. Жена подавала ворохами, муж принимал на перевернутые грабли. Сейчас Курбангали, в желтой рубахе и в белой шляпе, походил на жестяного петуха, который торчал на крыше дома муллы Мусы. Когда же завершили стог, Кумешбике бросила ему один конец аркана, другой оставила себе. Держась за веревку, Курбангали слез по другой стороне на землю.
Соседи на это зрелище смотрели посмеиваясь, но никто не поддразнил их, обидного слова не бросил. Приличие соблюдали. А ведь языкастый был народ, бойкий. Однако всему своя мера, всему свое место - воспитанные люди это знают. И потом, в последующие годы, жена-богатырка своего покладистого мужа и на крышу сарая закидывала, и на подводу со снопами, и в кузов автомашины. Кто хотел, тот смеялся, они же делали свое.
Теперь же Кумешбике с омоченным горькими слезами платочком в руке осталась стоять на высоком крыльце своего высокого дома. В самые бы небеса закинула она своего Курбангали, но пробил час, и уже сама смерть закинула его неведомо куда. Да, в эти минуты, опустив покойника в могилу, уже засыпали сверху землей. Поднялся черный холм, обложенный по краям зеленым дерном, и часть толпы скоро разошлась. Но большинство не торопились. Кончилась похоронная суматоха, и каждый, оставшись один, свою думу обдумывал, еще раз выказывал свою благодарность. Были здесь не только те, кого защитил Адвокат, от беды спас, но и те, кого он от дурного дела отвел и даже от злодейства удержал. Или наследники тех. Пусть они пока остаются здесь, пусть каются, пусть благодарят. А мы будем рассказывать дальше. Понадобится, снова сюда заглянем. А нет - так нет, утруждаться не будем.
Вот и снова три друга вместе - Сельсовет Кашфулла, Враль Нурислам и Адвокат Курбангали. Все трое родились здесь почти в одно и то же время, прожили почти один и тот же срок. Но все же по окончательному счету самый младший Курбангали вышел других чуть старше, самый же старший Кашфулла оказался младшим. Но отныне все трое равны. Если бы там, на том свете, можно было говорить, наконец, наговорились бы вволю, столько бы вспоминали, что в памяти уже не умещалось. Вернее, Враль рассказывал бы, Курбангали вставлял порою слово, а Кашфулла слушал...
НЕ БЕЙ ЕГО!
Представить, каким был Курбангали бойким, быстрым, подпрыгивающим на ходу, как трясогузка, мальчишкой, а Нурислам живым, смышленым, верящим всем своим выдумкам сорванцом - еще можно. А вот каким ребенком был высокий, грузный, с размеренными движениями и веским словом Кашфулла - вообразить трудно. Однажды Нурислам в досаде на друга, опоздавшего на чествование новорожденного младенца, сообщил гостям: "Кашфулла ведь и мальчишкой был бегать не умел, шагом только ходил". Однако на сей раз Враль сказал напраслину. Детьми они все трое и бегали, и прыгали, и падали, и ушибались. Словно бы совсем недалеко остались те дни, вон там, за Казангуловским взгорьем...
За два года до первой с германцем войны в ауле началось новое обучение. Откуда-то приехал учитель - с длинными черными волосами, бледным лицом, в коричневом суконном казакине и в круглой из серого каракуля шапке, звали его Махмутом. Хоть и тридцать уже, но еще холостой. До этого ни случая, ни достатка, чтобы жениться, не было.
В доме, где прежде было медресе муллы Мусы, с соизволения самого муллы открыли школу. Не только учили читать на родном языке, но и писать и даже считать. До этого три ровесника всю долгую зиму в медресе пытались заучить наизусть "Иман шарты"*.
* "Иманшарты" - свод первоначальных проповедей ислама.
Кашфуллу отец в школу не отдал, отвез его в Каран-елгу, в медресе знатока Корана слепого Мунасифа, внес рожью годовую плату и оставил там. Гариф-агай был человек темный, но в учение пророка верил усердно и праведно, вот и хотел младшего сына, последыша своего, направить путем истинной веры.
Отцы же Курбангали и Нурислама - шапочник Кабир с редкой и седой, как ковыль, бородой, который шил на всю округу тряпичные шапки без ушей - их еще у нас "жалкими" называют, и Заяц Шайми (пугливым он не был, Зайцем прозвали за длинные, торчком стоявшие уши), единственный на весь аул, кто курил трубку и промышлял тем, что круглый год ходил в извозе, - так вот, шапочник и Заяц выбирать своим сорванцам пути, какими должно им постигать истину, не стали. День-деньской по улицам мерзлые конские яблоки не пинают, дни не тратят, зря лапти не рвут, то и ладно. И только подморозило, Курбангали Шапчонка и Трубка Нурислам вместе с другими мальчишками помладше и постарше отправились в "школу". Прозвания у них были от рождения, от отцов достались. Но скоро они обзавелись собственными прозвищами.
Удивлялись дети: к середине зимы они, что в книге читали, уже сами и понимали, коли спросят, могли ответить, все рассказать. Есть, конечно, и тугодумы. Вон Мутахар с Базарной улицы. Учитель спросил его: "Сколько будет к трем прибавить три?" - "Много", - ответил Мутахар. Учитель Махмут, человек горячий, вмиг закипает, порою непоседливым шалунам уши накрутит, порою длинной палкой, которой показывает написанные на доске буквы, отвесит по макушке. А сам то и дело кашляет. Порою так удушье схватит - стоит, шевельнуться не может. А как отпустит удушье, лицо у него белое-белое, а потом становится желто-пепельным. Но когда начнет говорить, все ему в рот смотрят, оторваться не могут: урок не только объяснит, еще и разжует и в голову вложит. Есть у него такое обыкновение: глуповатых, если даже урока не знают, он не ругает. Но смышленым лентяям, самоуверенным умницам, башковитым разгильдяям при каждом случае задаст взбучку. "Ума я вам дать не могу. Как ум напрягать, как знания собирать, вот чему я вас, упрямцев, стараюсь научить!" Дети этих его слов до конца понять не могут, но видят, как надрывается этот больной дяденька, как старается для них.
В комнате с четырьмя окнами на длинных низких скамейках сидят около двадцати мальчишек от девяти до тринадцати лет, на коленях у каждого кусок обструганной доски. На уроках доска эта - собственный стол ученика, а прошли уроки - можно сесть на этот стол и в полное свое удовольствие скатиться с горки.
Махмут-агай только что прочел вслух стихотворение Габ-дуллы Тукая "Гали и Коза".
