Великий поток - Аркадий Борисович Ровнер
На циновке, поблескивая, лежал маленький круглый «вентотрон» — приборчик с экраном и одной черной клавишей — и рядом пухлый конверт с ассигнациями, оставленные Никличем.
Наконец, все собрались, сидели, погруженные в себя, ждали первого слова.
Слово это сказал Глеб. Он говорил, как всегда, коротко, стремительно. Слова и их смысл падали, как падают с дерева созревшие плоды. Глеба слушали, затаив дыхание, пили скупые слова, звук его голоса.
— То, что в последнее время случилось, не может не иметь последствий, — сказал Глеб, слегка заикаясь. — Все зависит от нашей оценки и истолкования события. Для этого мы и собрались. Я могу только поделиться своим пониманием. Мы знаем: в Дуракине у нас нет будущего, нам не с кем здесь работать. Город погружен в беспросветный сон, мы в нем — инопланетяне. До Никлича мы были в тупике, а когда он возник, мы решили: появился посланник. Теперь ясно, что мы ошибались, но, хотел он или нет, он создал перспективу, указал выход и дал средство. Я хочу последовать за ним и за Ольгой, во всяком случае, попытаться.
Он замолк. Снова наступила тишина. Слышно было дыхание Жоры. Видно было, как у бледного Тимофея шевелятся скулы. Кэт сидела бледная, и только ее камень симгард на серебряной цепочке подмигивал ярко-сиреневым блеском. Кондрат, казалось, оживился, он оглядывался на друзей так, будто узнал что-то важное.
И опять наступило ожидание — после вызова, брошенного Глебом. Каждому предстояло сказать свое слово. Не решить — решение было принято каждым давно, — а именно сказать, произнести, выговорить и тем самым поставить себя в положение внутри или снаружи открывшейся сумасшедшей перспективы. Ну, кто первый ответит на вызов Глеба? Слишком долго этот рыжий паренек сплавлял их воедино, был их центром, пересечением силовых линий. И его будничная речь была им больше по душе, чем витиеватое красноречие Тимофея.
— Я хочу рассказать историю об одном дуракинском чудаке из недавнего прошлого, — начал издали лукавый Жора, и все заулыбались, почувствовав облегчение после слишком большой серьезности. — Как-то этот чудак собрал у себя друзей на предмет угощения. Выставил им вина и долго возился с дичью. Гости изрядно проголодались, а когда жареная дичь появилась на столе, все увидели, что это голуби, которых он переловил на улице. Всем сразу расхотелось есть. Гости загалдели, что голубь — птица вредная и несъедобная, и вообще нельзя убивать ни в чем не повинных птиц. Короче, все как один отказались от угощения. «Не хотите — как хотите», — сказал им чудак, и на глазах у гостей жареные голуби покрылись перьями и, вспорхнув, вылетели в открытую форточку. То были голуби, а мы что — хуже?
История Жоры сняла висевшее в воздухе напряжение. Все оживились, и даже Глеб не смог сохранить строгую мину. Кондрат встал, за ним поднялись все остальные, появились бутылки с вином, зазвенело стекло. Разливал вино Жора.
— Друзья, — возбужденно говорил Кондрат, стоя посреди друзей, чокаясь по очереди с каждым, — я предлагаю тост за Дуракин — колыбель человечества! Но как сказал мудрый Циолковский, не вечно же нам оставаться в колыбели! Птенцы должны покидать гнезда и учиться летать. Мне нравится риск, и я готов подумать о своем участии в авантюре. Подумайте, без Никлича мы бы вряд ли на такое отважились.
— Но ведь мы ничего не знаем о внутреннем Космосе, мы как несмышленыши, топчемся в прихожей, и если мы отважимся на риск, кто скажет, что из этого выйдет, — дрожащим голосом заговорил Тимофей. — Кто из нас знает, что значит отрыв и полет? Это смерть? Кто из вас может мне ответить?
— Нет, это не смерть, это новая, более осмысленная жизнь, — спокойно отвечал Глеб. — Николай, отец Никлича, побывал на островах и вернулся. Никлич путешествует взад-вперед, и он не сомневается в благополучном исходе путешествия. Переход этот создан для живых. Мы знаем бесчисленные подобные случаи из истории и мифологии. Секрет, как обычно, прост: все решает прямое действие и отвага.
— Это удивительно, — тихо и взволнованно говорила Кэт, — нет, вы только подумайте. Это замечательно, что мы все решились!
— Нет, не все, — нервически отрезал Тимофей, впервые полностью раскрываясь. Голос Тимофея дрожал, временами пропадал. Он стоял бледный и прямой и не мог сказать то, что хотел. Наконец, нашел в себе силы закончить фразу. — Я в этой авантюре, как удачно выразился Кондрат, участвовать не хочу… Слишком много неизвестных, и прежде всего, неизвестно, где ты окажешься, если все сработает. На такое можно решиться только от полного отчаяния. И я вам этого тоже не позволю сделать!
Последнюю фразу Тимофей проговорил громким одеревеневшим голосом уже из прихожей. Оставшиеся замерли. Безмолвно слушали, как он одевается, топчется, открывает дверь. Нельзя было ничего поправить — Тимофей сделал выбор. Ему было трудно уходить, но невозможно оставаться. Наконец, хлопнула дверь — Тимофей ушел.
— Ну вот, определились и… разделились, — спокойно подытожил Глеб.
Круг снова сомкнулся. Их было четверо: Глеб, Кондрат, Кэт и Жора. Уселись в кружок из циновке, собрали общее поле. Казалось, друзья обрели покой, но этот покой пропитала острая горечь.
За окном бесновался ветер, лаяли собаки.
7
Тимофей шел мимо продмага и клумбы с чахлой растительностью. В горле у него стоял ком, а в груди бушевала буря. Снова и снова он повторял слова, которые произнес перед уходом от друзей: «И я вам этого не позволю сделать!» Поняли ли они, что он хотел этими словами сказать? Ясно ли им, как дороги они ему и сколько боли было в этом его выкрике? Выкрикнуть что-то и уйти — он так никогда в жизни не поступал. Он был ироническим спорщиком и провокатором беспомощных реакций своих собеседников — и вдруг что-то в нем сорвалось, он не мог ничего им объяснить, и он не мог с ними остаться!
Почему он так поступил? Почему? Почему? Почему? Тимофей заметил, что он без конца повторяет вопрос «Почему?», даже не пробуя на него ответить. Кроме того, он увидел, что идет не по прямой, а обходит один и тот же квартал, снова и снова
