Никто не знает Сашу - Константин Потапов
Но звукоизвлечение, конечно, идеальное. Чего не отнять так не отнять. И правда похож на какое-то упрямое животное. Поёт, потому что не может не петь. Не мастерством, так искренностью. Напором да страстью. И тащит, и влачит на себе громаду полупустого зала, а мы знаем, что чем полупустыннее зал, тем тяжелее. Бедняга. Да, наш герой – идеальный герой, с цоевским стоицизмом, с высоцким надрывом, даже с окуджавской сутулой душевностью…Но времена таких прошли, мальчик. Ты безнадёжен. Ты не нужен никому, кроме этих ста с лишним человек.
Вот ты и спотыкаешься. Вот ты и забываешь строку, подхватываешь. Вот и вздрагиваешь голосом нетвёрдым, сбитым. Снова набираешь высоту. Не высоту – какую-то ярость. Ненавидишь зал.
Может быть, наш герой хочет стать святым андеграундом? Но при жизни быть причисленным к лику святых невозможно. Только после смерти – с иисусовым блеском в глазах, а ты не такой, ты слишком сложен для гибели на кресте. Это для простых, с готовым манифестом. Мол, вы – не такие как мы! Мы – не такие как вы. Нет, слишком ты сомневаешься, дружок, не хочешь вставать под знамёна и с кем-то воевать. А на кресте сомневаться нельзя. Ненависть твоя сиюминутна. Ты слишком сложен для святого андеграунда. При жизни – точно. Тебя забудут быстро-быстро. Блик в реке.
Вот ты блуждаешь взглядом по залу, словно высматриваешь кого-то, находишь, вздрагиваешь. Кого же увидал наш герой, чтобы так вздрагивать? Жаль, не меня, я был бы рад. Чтобы он наткнулся на меня вот так – ироничного, с ехидной оценивающей усмешкой – и сбился бы посреди песни.
Слишком рьяно твой отец отстаивал передо мной твои песенки. Искал в них родство с традицией, водил жёлтым ногтем по строчкам, мол, есть тут, ты посмотри, Леонидыч. Старый алкаш. Помню я твои песни, мальчик. Ты принёс мне их, словно откровение, даже не потрудившись узнать, чем занимается наш бард-клуб. Ты вошёл слишком дерзко, почти не ездил на главный волжский фестиваль, твои тексты, твой напор, твоя ритмичность – всё слишком выпирало из традиции. Я ему тогда так и ответил. Что его песни живут только в живых выступлениях. Хотите выпустить DVD-приложение? Мы бы поместили туда полотна Писсаро, историю депрессивной музыки в клипах, гей-парад в Зимбабве, сто тортовых боев и пару ваших выступлений (если они подойдут к общему ритму). У нас ничего не бывает добровольно, все работают по принуждению и без прибыли. Ох, как он взвился!
Да, герой наш положительно сегодня странен, никак не соберётся с силами продолжать. И пусть уважаемая публика простит меня, но я счастлив. О, какие надежды ты подавал десять лет назад. А теперь – зал на 300 человек, заполненный на треть, да плохая акустика, да растерянный взгляд – вот и всё. Спасибо Юлии (не первой, второй) – подарила билет посмотреть на твоё падение. А я ещё идти не хотел.
15. Ирина М. Даль, мама
Сынок. Сынок. Сынок! Ох, как страшно. Как страшно за тебя, а главное, не сделать ничего. Но ты победишь. Я верю. Я вижу. Да, вот так. Звук какой-то странный, но, наверное, так и надо. И в зале немного людей. Но может, я ошибаюсь. А ты поёшь. Как хорошо ты поёшь.
Да, ты поёшь, и опять делаешь это чудо, и руки твои, как твоего отца – взлетают и падают на гитару, взлетают и падают, и звук, конечно, немного странный, но может так и надо, я не знаю, слышать стала хуже, но ты играешь, и это прекрасно.
Да, сынок, Сашенька, ты играешь прекрасно. Ты поёшь и такие правильные, такие точные слова, они попадают прямо в меня, и в каждого в зале, я уверена, в каждого, да, это очень правильные и точные слова ты поёшь.
Ты поёшь, и я словно падаю на десять лет назад, первые концерты, ты помнишь, ты просил меня не садиться в первый ряд, чтобы ты не сбился, ты с тех пор вырос, и не сбиваешься, глядя на меня в первом ряду, правда, я вижу, ты волнуешься, как раньше, ты играешь, как раньше и поёшь, и руки взлетают (как его), ничего не изменилось, я словно пришла на твоё студенческое выступление, десять лет назад, только ты стал старше и увереннее, настоящий мужчина, я теперь в первом ряду, почему же ты так сбиваешься, не из-за меня же?
Да, сынок, ты делаешь всё лучше, и твои руки взлетают, (как его, отца), ты напоминаешь мне мою молодость, да, я вижу, тебе нелегко, но ты всё делаешь хорошо, мой мальчик, всё хорошо.
И я уверена, твоя песня, твой голос, твои руки, твоя закинутая голова, и рот и голос, и руки нравятся всем в этом зале, я почти уверена, что нравится всем, как им может не понравится такое, такое должно нравится всем, пускай людей немного, но всё же все счастливы и восхищены, я чувствую это, а если кто-то несчастлив, тот дурак, настоящий дурак.
И новые твои песни, новые песни, они прекрасны, правда, я не поняла немного, но у меня, сам знаешь, слух стал хуже, и звук тут такой странный, но, наверное, так и надо. Время река, и река разделяет нас. И перерыв. Ты встаёшь, и словно убегаешь за сцену, как нашкодивший ребёнок, но ты же не сделал ничего плохого, ничего такого.
И весь зал потянулся к выходу, вереница, разговоры, но я постараюсь их не слушать, я останусь здесь, в первом ряду, впервые в первом ряду, ты всегда стеснялся нас.
Интересно, как ты там в гримёрке, за сценой, так хочется тебя обнять, сказать, что всё хорошо, чтобы ты не сомневался, интересно, как там тебе, на той стороне реки, а я здесь, мы здесь, но со мной пустое место, он не пришёл, и там – только сумка, я здесь, мы смотрим на сцену с этого берега, из ещё шуршащего зала – усаживаются, поскрипывают спинками, блики телефонов, и ты выходишь к нам из темноты, садишься под эти неудобные микрофоны, неловко, улыбаешься виновато, будто стесняешься этого своего прекрасного. Откашливаешься, осматриваешь зал, (его нет, только сумка) и начинаешь вновь. И руки взлетают.
Акустика, конечно, не очень и людей мало, и ты поёшь, так порывисто, будто злишься на нас, и осматриваешь зал, да я тут…
О, ты сбился, на секунду, но ты подхватываешь,
